Минирассказы |
Главная страница сайта | Эссе о минитекстах | Министихи | Новые стихи | Переводы |
Минирассказы из цикла «ОКНА ДЛЯ ПОЛЕТА» ПОСЛЕДНИЙ СУББОТНИК В мой сон явился бывший мой сослуживец и приятель Андрей Шелепин, сын хрущевского министра, и сказал мне: — А мы завтра не отдыхаем, а работаем. Субботник. Я подумал, что давно уже работаю каждый день — с тех пор как стал писать, но признаваться в писательстве, как и когда-то, не захотел, тем более что не очень хорошо представлял себе, в каком времени я пребываю — в теперешнем или в тогдашнем. — Субботник так субботник, — мрачно отозвался я, хотя отрицательных эмоций у меня не возникло: Андрей — человек мне безусловно приятный, какие бы известия он ни приносил. — Где же мы работаем? — На Красной площади. Я было подумал, не разыгрывает ли он меня, но гляжу, мы уже стоим у Кремлевской стены и получаем метлы. И вот мы выходим на площадь, заваленную всякой всячиной. Чего тут только нет! Под ногами россыпи значков и медалей с пятиконечными звездами, со свастикой, с чьими-то недобрыми лицами, и тут же кулоны, кортики, пистолеты, мундиры, транспаранты, тюремные робы, монашеские рясы, знамена, милицейские свистки и дубинки... Покойный профессор Евгений Михайлович Тареев дает нам знак с Лобного места, и мы начинаем подметать брусчатку площади. — К реке метите, к реке! — слышны слова знаменитого терапевта, белеет вдали его накрахмаленный халат. Вся наша лаборатория усердно работает метлами — доценты, научные сотрудники, лаборанты. Мостовая очищается очень медленно. — Дамы, удвойте старания, — звонко говорит профессор, когда мы наконец достигаем Лобного места. Но все и так стараются — времени уже прошло много, хочется домой. — Может быть, завтра доделаем? — спрашивает кто-то. — Нет, сегодня — последний субботник, — непреклонен Тареев. Отдельная бригада углубляет пол в Мавзолее, укладывает на дно белую восковую мумию и засыпает ее землей. — Теперь здесь будет театр теней, — говорит кто-то. А тени уже сгущаются и над площадью — вечереет. Люди весело и быстро сметают всю амуницию вниз по Васильевскому спуску — ощутим близкий конец работы. Вместо набережной вдоль реки разверзся подземный ход, – очень широкий, — из гостиницы «Россия» в Кремль, — и в него просят сбрасывать сметенное с площади. Котлован быстро заполняется. — Вот и все, — говорит профессор. — Alles, — как всегда, насмешлив Андрей. — Finita la tragedia, — говорит кагэбэшник, допрашивавший меня в 1979 году. НЕБЕСНАЯ ЖИВОПИСЬ Сперва он этого не замечал, потом — лет в восемь — заметил, что когда поздно вечером отрывает глаза от учебников и смотрит в небо, там остаются пятна — в тех местах, куда он смотрел. Пятна эти были разных цветов — от серого до розоватого. Если он больше не задерживал взгляд на том месте, небо «зарастало»: чернота медленно наплывала на цветные пятна, поглощала их. Ему не мешало стекло, но он все-таки выходил на балкон и тогда видел весь небосвод, со временем ставший для него тем же, что холст для художника. Никто, кажется, ничего не замечал, родители занимались своими делами, троллейбусы скользили мимо, ни один из прохожих никогда не поднимал голову. В такие минуты почему-то пахло хлебом и фонари золотились совсем по-елочному. Как-то — уже в студенческие годы — он решил разрисовать другую половину неба. Окно на кухне выходило во двор; он надел теплую лыжную куртку, распахнул окно и стал работать. Здесь было даже лучше — не мешали рекламные радуги, что с недавних пор стали перекатываться по фасаду магазина в доме напротив. Двор был темный, безлюдный... Нет, не совсем безлюдный — кто-то сидел на низенькой скамейке и — что делал? Он вглядывался и с трудом верил собственным глазам: перед фигуркой на скамейке стоял этюдник — человек работал, рисовал! Условия для работы были, наверное, не самые лучшие — мороз, пальцы коченеют... Он достал из кармана куртки залубеневшие замшевые варежки, с трудом расправил их, надел, снова посмотрел в окно. Перед фигуркой на скамейке горел огонек. «Ага, хочет разглядеть, что получилось», — подумал он. Но огонек расцветал — горел этюдник! Он бросился по лестнице вниз — лифт стоял между этажами, и в нем кто-то хихикал. Ступеньки лестницы как будто убегали из-под ног. Пересчитав клавиши лестничного ксилофона, он наконец выбежал на улицу. Вот ворота, двор, скамейка... пустая! Он огляделся — двор ведь замкнутый, куда же... Но в углу оказался узенький проход между серыми кирпичными домами, которого раньше не было. «Вот куда!» — понял он и уже протискивался в следующий двор. Небо над головой зарастало чернотою, в проходе пахло сыростью и кошками. Вот соседний двор, но и здесь никого... нет, есть! — фигурка за тополем, в другом углу. Посреди двора на снегу горел брошенный бумажный лист. — Погоди! — запыхавшись, еле выговорил он. Фигурка обернулась. Девушка! Тут он заметил, что горит пола ее куртки. — Сбей огонь! — крикнул он что есть сил, бросился к ней. — Этот огонь не жжет, — улыбнулась она. — Ты только собери пепел, — и показала на свой уже догоравший рисунок. Тот переливался всеми цветами радуги. Он снова взглянул на девушку, но она исчезла. Собрав пепел в карман, он вернулся домой. Теперь он каждый вечер смотрел на скамейку, но там никого не было. Потом он пошел со своими однокурсниками на лыжах. Доставая варежку из кармана, он обронил скомканную бумажку. Кто-то из девушек подобрал, листок развернули, стали передавать друг другу: «А она ничего!» Он выхватил бумажку. Девушка, та самая, со скамейки! Рисунок в его руках съежился, стал чернеть... Он намеренно отстал от своей компании, домой возвращался затемно, полем. Где-то далеко жгли костер. Он сперва не обратил внимания, потом удивился: огонь горел не на земле, а в воздухе! Он отыскал лыжню, пошел, переставляя лыжи все быстрее. Ноги заледенели, дышать было почти нечем. Но с каждым шагом небо светлело. Вот огонь уже над ним, искры падают на лицо, но не обжигают. Он стоит в круге света, вокруг чернота, даже снег не белеет. Потом огонь внезапно погас, небо... Господи, оно же разлилось красками, как лучшие его рисунки! — Хорошо я научилась? — прозвучал тихий голос за его спиной. НОВОЕ ПЛАТЬЕ Она пришла со старой фотографии. — Здравствуй! — сказала. И еще сказала, спросила то есть: — Как ты живешь? — Живу, — ответил я. — Как жена? — Спасибо, хорошо. — Дочка растет? — Растет. — А мне нужно новое платье. Ты обещал. — Господи, сколько лет прошло... Ты помнишь? — Да, конечно. Ты очень хорошо шьешь. — Шил. Я давно этим не занимаюсь. — Но для меня ведь сделаешь? — Сделаю, — вздохнул я. — Какое тебе? — Белое. Воротник стоечкой. — Уж не на свадьбу ли? — На свадьбу. — Поздравляю. — Ты не поздравляй. Ты делай. Прямо сейчас, при мне. Уж не знаю как, но я это платье сшил. И Лика оказалась в нем. Красивая и бледная. — Спасибо тебе, — сказала Лика и поцеловала меня каким-то пуховым поцелуем. — Просыпайся. Ну, просыпайся. И начала меня толкать. И оказалось, что это жена меня трясет, а я лежу на диване и в окне белым-бело — буйствует снегопад. — Лика погибла, — сказала жена. — Выпала из окна. Я как раз шла мимо ее дома, а там милиция, «скорая»... Она тихо так лежит, только лицо видно, а сверху снег нападал, белый-белый... КОТ ПО ИМЕНИ МОИ НЕПРИЯТНОСТИ Почтальон вставал рано. Кофе с гренками — и в путь. Улицы не ждали его, они были еще сонные, с бледно-мутными глазами окон. Не спали лишь рыночные люди — они перетаскивали с места на место какие-то ящики, каждый день — ящики, ящики... У почтальона был небольшой участок — всего несколько домов, но один из них — огромная башня в двадцать четыре этажа — стоил многих. Как раз у этой башни и жил черный кот. Вроде бы кот был ничей — в дом он никогда не заходил, околачивался, верно, по подвалам. Откуда он взялся, тоже никто не знал — появился кот уже взрослым, этакий кошачий мужчина, с матовой черной шерстью, коротким хвостом и желтыми внимательными глазами. И главное, он всегда старался пересечь дорогу почтальону, стал для него истинным проклятием. Никуда от него не деться: подходишь к дому — вроде бы никого нет, шагаешь смело, а он — из кустов или из-за угла — шасть! Попробуешь подобраться к дому с другой стороны — все равно он тут, смотрит желтыми гла-зами, ехидничает. Почтальон называл кота не иначе как Мои Неприятности: в первый раз, когда ему встретилось это вредное животное, он разбил свои единственные очки — так нервничал, что, вытирая пот со лба, уронил их на асфальт; в другой раз потерялся бумажник. И еще после кота каждый раз болело сердце... Да и сейчас, только вспомнил кота, а он — вот он, пожалуйста, облизывается, усы в сметане — стащил, что ли?.. Тут почтальон чуть не упал — под ноги попался большой перечно-красный кирпич. Кот, значит, отвлекал на себя внимание. От боли и злости почтальон закусил губу, схватил кирпич и всем телом развернулся к коту: — Ах ты, тварь такая! Тварь, однако, почуяла неладное и тишком протиснулась между кустами акации. Почтальон двинулся следом. Здесь начиналась едва заметная тропинка — трава была вытоптана, и виднелась глина, после ночного дождя мокрая и скользкая. Видя, что почтальон двигается все же осмотрительно, кот тоже особенно не торопился, только оглядывался, скрупулезно выверяя дистанцию. Желтый кошачий взгляд наконец взбесил почтальона, он чертыхнулся, побежал, но тут же поскользнулся и... Кот стоял на задних лапах под чахлым смородиновым кустом. На его головенке были интеллигентские почтальонские очки, когда-то разбитые об асфальт. Одной лапой он протягивал почтальону потерянный бумажник. — У меня больше не будет неприятностей? — только и нашелся спросить почтальон. Кот усмехнулся, и в желтом глазу его, многократно увеличенном очками, изобразилось, что все и всем теперь будет хорошо. СЕГОДНЯ «А если пойдут дожди, а если порвется небо, а если подняться туда, в прореху?..» Не то чтобы это все утомляло, но было как-то скучно, хотя он понимал: вопросы дети задают дурацкие, так уж они, дети, устроены. Уходя, он забыл трубку, и обнаружилось это лишь внизу, у почтового ящика, где белела газета «Сегодня». «Что «сегодня»? — подумал он. — Дурацкое название — там ведь не о сегодняшнем пишут, а о вчерашнем...» Вот и снова его дверь. Он разыскал трубку, проверил, на месте ли зажигалка, обвел глазами притихшую квартиру. «Возвращаться нельзя — пути не будет», — вспомнилось ему, когда он уже запирал дверь. Но ведь уже вернулся... Прихватив газету «Сегодня», он вышел на улицу. Здесь тоже играли дети. «Спасу нет от этих детей, — проворчал он, когда прямо под ноги ему подкатился зеленый в черных ромбиках мяч. — Ах да, газета». Читать он сел на бульваре. И опять вокруг дети, такие же крикливые. Читалось плохо. Отложив газету, он стал смотреть на девушек. Как всегда, ничего особенного. Он загадал, что двадцатая будет красивая. Но уже семнадцатая заставила его привстать с лавки. Черные волосы, зеленый пиджак с черным шарфиком, а главное, зеленые глаза... Он мгновение поколебался и пошел за девушкой. Она уже была далеко, но это и хорошо — можно идти за ней незаметно. Они пересекли площадь и шли уже по другому бульвару. Раньше он подходил к девушкам, знакомился, но теперь — есть ли смысл? Он стар! Впрочем, девушка, кажется, заметила его — она оглянулась, улыбнулась, однако продолжала идти дальше. Он запыхался, но не отставал. Бульвар был уже какой-то незнакомый, так далеко он еще не заходил. Вдалеке маячила чья-то конная статуя. Он шел, шел, сердце стучало, девушка еще раз оглянулась. Вот памятник уже рядом, кругом люди... Он остановился, пригляделся — и оторопел: вокруг памятника — девушки, все одинаковые, в зеленых пиджаках и черных шарфиках, точные копии той, за которой он сюда шел. «Даже улыбки одинаковые», — подумал он, когда все они разом повернулись к нему. И хлынули дожди, и порвалось небо, и бронзовый всадник взметнул его туда, в прореху. На гравии остались лежать трубка и газета «Сегодня». ДВУХВОСТКА В гневе она светилась. Лина еще говорила: «Если у нас иссякнут батарейки в фонаре, будем сердить двухвостку». У двухвостки, конечно, не было двух хвостов, да и один-то был коротеньким, бурым и голым, как и вся зверушка, похожая больше всего на голую английскую кошку, которую мы как-то видели по телевизору, но меньше, гораздо меньше. «Так, крыса какая-то породистая, — говорила Лина, — с двумя хвостами». В этом и была самая соль шутки — двумя хвостами были мы с Линой. Батарейки действительно вскоре иссякли, и вечерами мы ходили к реке с двухвосткой — достаточно было слегка погладить ее против шерсти, вернее, в том направлении, в котором не росла бы шерсть, если бы она была, как тело зверька начинало испускать сиреневый свет — неяркий, конечно, но позволяющий видеть тропинку. Перед тем как залезть в воду, Лина гладила двухвостку посильнее, зверек фырчал в негодовании и топорщил свои моржовые усики, зато свет его становился ярче и служил нам маяком, когда мы, замерзнув, плыли обратно. Свет двухвостки был виден даже с того берега. Растеревшись, мы долго сидели на сложенном вдвое полотенце, и ночь смотрела на нас такими же бусинками глаз, как двухвостка, и разговаривала с нами. Вдалеке краснели огни на какой-то высокой трубе. «Словно уходящий поезд, — как-то сказала Лина. — Уходит, уходит и никак не может уйти...» Место было безлюдное, в палатку наведывались только кузнечики и жуки, к большой радости двухвостки, которая устраивала «хрустальное пиршество», то есть пировала с хрустом. Вода с каждым днем становилась все холоднее, лето кончалось, кончалось и вот наконец кончилось. Мы сложили палатку и, отягощенные рюкзаками, побрели к станции. Смеркалось. — Поезд через полчаса, — сказала Лина. — Наполни пока флягу. Она пошла прямо на перрон, я же отправился в унылый павильончик, желтевший огнями на дальней стороне площади. Там мне залили во флягу малиновую воду, таинственно густевшую в резервуаре. — Московский отходит, — зевнула продавщица, обращаясь к уборщице. Я обмер. Схватив флягу, я опрометью бросился через площадь к перрону. Тяжелый рюкзак мешал мне бежать. Вот и перрон. Лины нет, поезд набирает скорость, последний вагон почти уже у конца платформы. Когда я добежал туда, красные огни были далеко. И вдруг я увидел: к ним, к этим красным огням, добавился еще один, ослепительно белый — как будто кто-то держал фонарь в высунутой из окна вагона руке. «Это же Лина с двухвосткой!» — понял я. Никогда, никогда я не видел, чтобы двухвостка так светилась. Это была ярость, безумная, испепеляющая ярость! Огни все удалялись — четыре красных и рядом ослепительно белый. Перед самым поворотом белый огонь как будто взорвался и рассыпался тысячей серебристых блесток. — Вот хулиганье, из ракетницы стреляют, — сказал кто-то за моей спиной, - когда там, откуда я не мог отвести глаз, воцарилась полная темнота. ДУША И приходит кошка, и стучит когтями, поднимаясь по ступенькам веранды. — Брысь, серая, брысь! Кошка плачет, глаза ее светлеют, светлеют... — Не плачь! — Глаза слезятся, — мяукает кошка. Запираю ее в чулане. Она еще долго скребется в дверь. К вечеру глаза слезятся уже у меня, из носа течет, дышать нечем. Мне дают теплое молоко с медом. Пол-кружки выпиваю, остальное прошу налить в блюдечко и отнести кошке в чулан. Дышать все так же нечем. Ко мне зовут бабку-угадку. Она смотрит на меня прозрачными глазами — светлыми, светлыми. — Душа твоя заперта в тесном чулане, — говорит она. УМЕНИЕ ТАНЦЕВАТЬ Река была горячей. Мост через нее не имел настила, одни лишь перила. Нам надо было перебраться. Так, чтобы на ту сторону и чтобы обоим. Мы стояли на этой стороне, я криками отгонял людей, намеревавшихся прыгнуть в воду. Они отходили, ложились на песок, смотрели в небо. В небе летала вата: сквозь черную дыру Солнца ввинчивался ветер и разгонял ватные клочья, как хлопья снега. — Жаль, что песок, — сказала она. — Я бы потанцевала. На пуантах. — А ты умеешь? Я никогда не видел, чтобы она танцевала, хотя фигурка у нее вполне балетная. — Во сне я танцую, — ответила она. Я пошел в очередной раз пробовать воду, но в этот момент кого-то вытаскивали на берег. Сварившегося. Люди на берегу ахнули. Смотрели они при этом почему-то на мост. Я тоже поднял голову — и оторопел: она стояла на перилах моста и явно намеревалась идти по ним на тот берег. — Стой, куда ты?! — закричал я изо всех сил. — В другую жизнь, — весело откликнулась она и побежала, полетела на пуантах... Когда я открыл глаза, она была на той стороне. — Я умею, умею танцевать... — донеслось до меня. И она уже уходила, убегала, утанцовывала прочь от берега. — А как же я?! — в отчаянии закричал я. — ...когда река остынет... — прошептал мне ветер. ПЛОХАЯ ПРИМЕТА — Почему нельзя перед свадьбой фотографироваться вместе? — спросила девочка. — Плохая примета, — ответила ее мама. — Или свадьбы не будет, или начнется такое, что лучше бы не жениться. — Какое? — Ну, например, ссоры или даже драки. — Я никому не позволю со мной драться! — с вызовом сказала девочка. — Кто дерется, не спрашивает разрешения, — ответила мама, прикрывая манжетой синяки на запястье. — Я хочу, чтобы, когда я выйду замуж, у меня была дружная семья. Как наша. У нас ведь дружная семья? — Дружная... — вздохнула мама... Все так и вышло. Девочка вышла замуж, и у них с его и с ее родителями стала дружная семья. Большая семья. Перед регистрацией брака они даже сфотографировались все вместе, и карточку повесили напротив телевизора. А потом в телевизоре началась война, и с фотографии вдруг исчезли все мужчины — как водой смыло. Вскоре их смыло и из жизни. ОСОБЫЙ ДАР — Я умею удерживать самолеты, — сказала она и посмотрела на меня чудесными облачными глазами. — Как удерживать? — не понял я. — Ну, чтобы они не падали, — смущенно потупилась она. Нам, как выяснилось, предстояло лететь вместе, поэтому такое ее умение оказалось весьма кстати. Надо сказать, это был год, когда одна за другой разбивались старые машины нашего самолетного парка. Действительно, с полетом все обошлось, а приземлились мы в любовь. Мне часто приходилось летать, но я теперь был спокоен: она и в самом деле удерживала мой самолет, даже не находясь в нем. Вместе мы больше не летали, она ждала меня на земле. Потом как-то летела она — не на моем самолете, не я прокладывал для нее путь. Приземлилась она благополучно, но вот на обратном пути допустила промашку — то ли забыла о своем даре, то ли не рассчитала сил... Нет, самолет не разбился, а совершил вынужденную посадку в Воронеже. Там она познакомилась с другим штурманом — в таком же мундире, как у меня, и через три месяца уже была за этим человеком замужем. Мне пришлось расстаться с моей профессией — я не мог заставить себя даже войти в самолет, я знал, что без нее он разобьется. Теперь я работаю носильщиком — в другом аэропорту, не хочу, чтобы товарищи надо мной смеялись. Мне трудно принудить себя смотреть на девушек, но иногда я все же это делаю. Недавно я слышал, как одна из них сказала своему спутнику: «Я умею удерживать мужчин на земле». КОНЕЦ ВТОРОЙ СЕРИИ — Что у тебя в кармане? — спросила она. — Да так, ерунда. Ключи, деньги. — О, деньги! — оживилась она. — Пойдем в кино? И мы пошли в кино и смотрели нашу жизнь — по отдельности, а во второй серии — вместе. — Тебя ждет третья серия, — сказал я ей. — Нас, — поправила она меня. — Да, нас, — согласился я. — А ты сегодня таял? — Совсем чуть-чуть, — соврал я. — Пошли есть мороженое, — проявила заботу она. Ей кажется, что холод мороженого может замедлить мое таяние. От мороженого у меня заболели зубы, а затем голова. Когда мы пришли домой, с моих ног натекла большая лужа. — Не тай, пожалуйста, сегодня — я устала, — попросила она. — Хорошо, не буду. — Как здорово, что мы нашли причину твоего таяния и ты выбросил свое сердце, — сказала она, засыпая. — С ним бы ты давно растаял... — Да, я бы давно растаял. Когда она уже крепко спала, я разделся, извлек из нагрудного кармана сердце, вложил его обратно в свою грудь и лег отдельно, на диване. Полурастаявшей рукой я еще успел написать на чистой библиографической карточке: «КОНЕЦ ВТОРОЙ СЕРИИ». Опубликовано в книге «Жужукины дети, или притча о недостойном соседе. Антология короткого рассказа, Россия, 2-я половина ХХ века». М.: Новое литературное обозрение, 2000 Из цикла КРИПТОМЕРОН, ИЛИ КАЛЕЙДОСКОП ИСТОРИЙ Это, верно, тот самый лес, где нет никаких имен и названий. Льюис Кэрролл. Алиса в зазеркалье КОЕ-ЧТО О ТЕБЕ Посреди пустоши я вдруг обнаружил указатель – стрелку, нацеленную непонятно куда. Дорог вокруг не было, даже тропинок – я нарочно выбрал для прогулки такое место. Стрелка эта меня заинтриговала. Я пошел в указанном направлении, долго брел напрямик через пустошь, пока не начало темнеть. Тут я уперся в неказистый дом с крыльцом и вывеской, по виду трактир. На вывеске я прочитал: «Кое-что о тебе». «Какое странное название для трактира», - удивился я и решил войти. Внутри было темно. Я двигался на ощупь по коридору. Наконец под какой-то дверью блеснула полоска света. Я постучал, раз и еще раз. Ответа не было. Тогда я толкнул дверь. Комната оказалась пуста. На столе стояли три свечи, а рядом – зеркало. Я заглянул в него и увидел... Впрочем, я не скажу вам, что именно я увидел. Потому что с этого дня я стал носить другую одежду, изменил внешность и уехал в дальние края, где меня никто не знает. Где ни одно зеркало не сможет мне сообщить «кое-что обо мне». ВЫШЕСТОЯЩАЯ ИНСТАНЦИЯ — Вы можете поговорить с Богом, - сказали мне и дали телефонную трубку. — Господи, - возопил я, - почему жалованье такое маленькое? — Жалованье – от кесаря, - послышалось в трубке. — А цены почему такие большие? — Цены – от лукавого, - сообщил голос. - Тебе что, больше не о чем меня спросить? — А откуда взялись кесарь и лукавый? - вскричал я в последнем пароксизме разумения. — О, вот они-то – от Бога, - ответила трубка. - Поговорим лучше о мироздании... Тут космическая связь прервалась, а меня в цепях потащили к кесарю. — Так это ты жаловался в вышестоящую инстанцию?! – смерил меня взглядом кесарь. ЧЕЛОВЕК-ВОЛК — Сейчас он возьмет след, — шепнул мне брат Мартинус. Человек-волк опустился на колени между стульями, принюхался к паркету, затем вдруг, отпихнув задом официанта, помчался на четвереньках между столиками. — А теперь он скинет фрак, ибо тот мешает вести погоню, — опять зашипел мне на ухо брат Мартинус. Человек-волк скинул с себя не только фрак, но и вообще всю одежду. Шерсть его оказалась бурой и свалявшейся. — За кем это он? — поинтересовался я, пригубив аперитив. — За добычей, а может быть, за самкой. — Что нужно для того, чтобы стать хищником? — задал я теоретический вопрос. — Научиться есть других и не есть себя. — Вот как... Гм-м... А откуда вы так хорошо все это знаете? — Я мог бы сказать вам, что в результате наблюдения за человеко-волчьей природой, — молвил мой собеседник. — Но скажу правду: мы с ним братья. С этими словами брат Мартинус откинул капюшон своей мантии. Под ним была овечья голова. ВОЛК В ГОРОДЕ По самой середке улицы бежал волк. Бежал неторопливо, ничуть не скрываясь, высунув красный язык. Кто-то позвонил в ратушу: — Скорее! Волк! Пришлите полк солдат! Последовала просьба: — Опишите внешний вид волка. Пока волк был во всех деталях и частностях описан, в его брюхе успели исчезнуть три горожанина. В трубке после непродолжительного молчания послышался голос: — Ждите. Ищем волка по нашей картотеке. Волк тем временем закусил лошадью и шел уже вразвалочку, нагло. Наконец звонившему был дан ответ: — Волк по картотеке числится как ручной. Высылаем за ним клетку. Волк и клетка на площади появились одновременно. Волк послушно вошел в клетку, зевнул и лег спать. Клетка с волком вскоре была доставлена его хозяину, студенту Вольфгангу. КАБАН И БЛАГОДЕНСТВИЕ В ратушу названивали: — По улицам бегает огромный кабан! — Кабан распорол кому-то ягодицу! — Кабана видели мертвым! — Кабан подкапывается под Дуб Благоденствия! Вот раздался очередной звонок. Бургомистр снял трубку и услышал: — Это кабан говорит. Собственно, чего вы все от меня хотите? Бургомистр не поверил своим ушам, но на всякий случай сказал: — Чтобы ты не занимался членовредительством. — Это для разминки, — ответил кабан. — Еще что? — Не подрывай Дуб Благоденствия! — возопил бургомистр. — А желудей дадите? — с надеждой спросил кабан. — Обойдешься. — Ну тогда считайте, что не договорились, — обиженно хрюкнул кабан и повесил трубку. Через час его подстрелили у Дуба Благоденствия. Неблагоразумный! Он покушался на святое! Я имею в виду отнюдь не ягодицы наших сограждан. РЫБЬЯ ПОЧТА Если вы живете на островах, для сообщения можете воспользоваться рыбьей почтой. Почтовых рыб узнать легко: они голубые с белыми полосками – как почтовые ящики. Если вам удастся подманить рыбу-самолет, считайте, что вам повезло: эта рыба самая быстрая – как авиапочта. Есть еще заказные рыбы и рыбы с уведомлением. За посылками же приплывает кашалот. Это старый, опытный работник; с ним надо обращаться бережно, помнить о предельном весе. Не следует уподобляться неким островитянам, которые уговаривали кашалота доставить по адресу автомобиль «фольксваген». Рыбья почта – самая надежная в мире. И главное, она бесплатная. Рыбы работают из чистого трудового энтузиазма. Сегодня мы празднуем третье тысячелетие рыбьей почты. Поздравим же скромных и неутомимых тружеников глубин! СИГАРЕТНЫЙ ГРИБ - Сигаретных грибов пускать не велено! - сказали мне. - Это кто это сигаретный гриб?! - обиделся я. - Ты и есть сигаретный гриб! Так дымишь, что весь насквозь грибом пророс. - Да вон же курящие прошли! - вознегодовал я. - Они не просто так прошли, у них дух изгоняли. - Ну, так и из меня изгоните, - предложил я. И ведь изгнали! Набили меня свежим табаком, да и шляпку из чистого фильтра надели. - Вот, теперь ты – как новенький, - сказал сторож и пропустил меня на праздник дыхания. МУЗА Однажды я увидел на стене дома тень – и влюбился в нее. Классических форм была эта тень. И я пошел за нею. Кто ее отбрасывал, я так и не понял – тень двигалась сама собой. Может быть, это Муза ко мне снизошла? – тихо надеялся я. Так мне хотелось ее догнать, что если на нашем пути оказывались дома, я отодвигал их в сторону. Вот наконец догнал я эту тень, стою, а она как будто от меня самого исходит. – Эй, а где же Муза? – воскликнул я. Тут раздался чей-то нехороший смех, и небо надо мной сгустилось в колпак. Ага, это капюшон Музы, понял я. Гляжу, а колпак этот серой шерстью весь порос, прямо не капюшон, а котюшон какой-то! – Он самый, - усмехнулся тот же голос. Котюшон откинулся и показалась огромная усатая кошачья голова. - Я думала, ты за мной шлейф будешь носить, а ты, оказывается, дома наловчился двигать, так что, будь добр, иди впереди. – Ты кто такая? - испуганно спросил я. – Как кто, твоя Муза! - ответила голова, снова скрываясь в котюшоне. Видно, во взгляде моем изобразилось сомнение, потому что из котюшона послышалось: – А ты на меня не смотри, лучше на тень мою смотри. Ты же знаешь, у нее самые что ни на есть классические формы! КОНВЕРГЕНЦИЯ ОБРАЗОВ Когда настал мой черед охранять покой многоуважаемых сограждан, я оделся потеплее и потопал во двор, где меня должен был ждать напарник. Внизу меня перехватил сосед. - Ты знаешь, с кем идешь? - Нет. А что? - Он же псих! Принимает лошадь за свою жену! - ...Какую лошадь? - Любую. Жена от него сбежала с человеком по фамилии Коновал, вот он теперь и сходит с ума. Врачи сказали, конвергенция образов! - А что он делает с лошадью, если встречает? - Не знаю. Но все говорят, обращается с ней так, как будто это его жена. Несколько ошарашенный таким предостережением, я вышел во двор. Напарник уже ждал меня, пере-минаясь с ноги на ногу. Я его знал плохо. То есть не так плохо, как остальных соседей, а намного хуже. С виду он казался нормальным, только глаза у него были какие-то мечтательные. "Наверное, это признак безумия", - подумал я. Шли мы молча. Снег скрипел под нашими валенками. Оружия нам не давали, только свистки; завидев хулиганов или разбойников, мы должны были свистеть изо всех сил, пока те не испугаются. Впрочем, я бы на их месте испугался наших синих от холода лиц. Интересно, что же он сделает с лошадью, если увидит, думал я. Наверное, начнет бить. Бедная лошадь! Хотя ведь и лошади – существа норовистые, еще неизвестно, чем это кончится. И я тяжело вздохнул. Напарник мой вздохнул тоже. Смотрю, на лице его такая кротость написана, ни за что не скажешь, что он способен бить лошадь! А может, все наоборот? - пришла мне в голову мысль. Может, он очень любил жену и, завидев лошадь, встанет на колени, заплачет, будет умолять вернуться? Только я это подумал, из-за угла лошадь выходит. Взнузданная, оседланная. Верно, наездник где-то сзади идет, разговаривает с кем-то, а может, и убежала она. Ну, думаю, что же сейчас будет? Рассердится он или в умиление придет? Я уж на всякий случай свисток достал. Напарник мой подошел к лошади, похлопал ее по загривку, сел на нее и неторопливо поехал по направлению к дому. Из журналов "Дружба народов", "Новое литературное обозрение", "Стрелец", "Преображение", книги «Жужукины дети, или притча о недостойном соседе. Антология короткого рассказа, Россия, 2-я половина ХХ века». М.: Новое литературное обозрение, 2000 © Анатолий Кудрявицкий, 1996, 1998, 1999, 2000 ЖИЗНЬ ГОЛУБАЯ Апокриф 1. Генезис В начале был Никто. Он не становился Кем-то, потому что стыдно, потому что не нужно, потому что все равно еще станет. Никто жил нигде. В этом нигде было очень темно и пахло сыростью и мышами, но Никто этого не знал, потому что мышей пока еще не было. - А будет свет? – как-то раз спросил у самого себя Никто, потому что больше спрашивать было не у кого. И ответил себе: - Да, будет свет. Он имел в виду отдаленное будущее, но свет, как и дети, рождается , когда не ждешь. Раздался стук в двеь, которой, впрочем, тоже не было. Потом эта несуществующая дверь скрипнула – и… …и кто-то вошел. Все пространство залил бирюзовый свет. - Ты кто? – испуганно спросил Никто. И был ответ: - Я Голубай. И Никто понял, что этот необозримый Голубай притек всерьез и надолго, а ведь от всего, даже от хорошего, надо отдыхать. Никто думал ровно двенадцать часов, а вернее, думал ровно столько, сколько он думал; вы, наверное, догадываетесь, почему мы не можем сказать точнее. И скрипнула дверь, и вошло серебристое сияние. - Я Луной, - представилось оно. Бирюзовый свет исчез. Надо сказать, что Голубай и Луной с самого начала никогда не встречались: когда являлся один, другого уже не было. Однако эти двое знали друг о друге всё. Не знали они лишь одного: где обретается Голубай, когда приходит Луной, и наоборот. Этого не знал никто. Но вот Никто это знал. Голубай, как оказалось, улетал к антиподам и работал тем же Голубаем оставшуюся часть суток, а именно пел и танцевал вальс на скользких влажных облаках. Отдыхал он в уютном пространстве между часовыми поясами – время там не шло, а пояса были упругими, как гамак. Луной перемещался к тем же антиподам, зажигал белый круглый фонарь, вешал его на небо, а сам уходил писать унылые стихи. Потом, бледный, плохо выспавшийся, он появлялся из-за горизонта, с трудом взбирался на небо и обозревал мир пустым белым глазом. - Какая романтическая луна! – восхищались мечтатели. - Какие скучные у нас мечтатели, - скрипел рентгеновским снежком Луной и пил разбавленный кефир для лучшего функционирования своего желчного пузыря. 2. Выбор души - Учился ли ты голубизне? – спросил Голубая учитель детства. - Я учился детству, - тихо засиял Голубай. Небо углубилось долгими кольцами уходящих ввысь рядов аудитории. - Надо учиться зрелости и ремеслу, - изрек учитель детства. Голубай смущенно голубел. - Хотим кино! – закричали откуда-то из-под парт питекантропы. - Видишь? Они хотят кино, зрелости жанра, - нравоучительно сказал учитель детства. – Сейчас я им его покажу. И на небе нарисовались голые самки и дерущиеся самцы. - Это картинки зрелости? – осведомился Голубай. - Это выбор души, - заявил учитель детства, после чего отправился собирать с питекантропов плату за сеанс. Голубай пожал плечами, стер с неба все картинки и отменил учителя детства, после чего впал в безудержную голубизну. Вечером пришел Луной, посмотрел на питекантропов, хмыкнул и показал им двенадцатичасовой статический фильм под названием «Звезды на небосводе». 3. Голубай и девушка Голубаю понравилась девушка. Жила эта девушка где-то в районе пищевода, поэтому у нее дома всегда водилась пища. Голубай был голубой и прозрачный, с серебряно-облачной бородой. - Ты живешь напряженной духовной жизнью, - умилялась девушка. Голубай от удовольствия сгущался где-то под потолком. - А ты свободен? – как-то раз спросила девушка. Голубай минут пять полетал вокруг дома, чтобы показать, насколько он свободен. - Нет, я не в том смысле, - сказала девушка. – Ты не женат? Голубай от удивления несколько позеленел и стал похож цветом на морскую волну. - Да-да, вижу, ты меня не обманываешь, - сказала девушка. – А какое у тебя материальное положение? Голубай снова заголубел и стал сиять всеми фибрами души, чтобы показать, насколько он материален. - Понятно, с деньгами у тебя плохо, - вздохнула девушка. – Но раз ты меня любишь… И Голубаю было позволено остаться при девушке весь день, а лет через пять – и всю ночь. Девушка сидела и думала: вот наконец сегодня ночью… Ночью к девушке явился лысый Луной. 4. Голубай и родина Пришел генерал и сказал Голубаю: - Пора послужить родине. Голубай обозрел земли, которые он заливал светом, подумал, еще подумал, потом спросил: - А кому я служу сейчас? - Ты служишь всем, а это не в счет, - заявил генерал. – Вот тебе мундир. И Голубай, со многими мучениями сжавшись до размеров мундира, в него облачился. И поставили Голубая в голубом мундире на пост. - Вон оттуда придут враги, - сказал генерал. – Ты их не пускай. Голубай лег не травку, дождался, пока уйдет генерал, а потом взлетел повыше и принялся искать врагов. Таковых не оказалось. Все спокойно, сказал он себе и стал играть в прятки с облаками. Стемнело, и на пост, вместо Голубая, заступил Луной. Последнего мучил ревматизм, поэтому он накрылся густой тучей и лег спать. Утром оказалось, что приходили враги и унесли таки кусок нашей любимой родины. 5. Затмение Утро серело и никак не хотело светлеть. Самодостаточно горели фонари. Прилетел Голубай, зевнул, расправил крылья и приготовился воссиять. - Погоди минутку, - желтыми глазами замигали фонари. – У тебя есть лицензия? Голубай, от удивления чуть не вывихнув челюсть, закрыл таки рот и при этом прикусил язык. - Ну да, лицензия, – не дождавшись ответа, продолжали фонари. – Вот гляди. И один из них протянул Голубаю гибкую шею, на которую была навязана уныло-лиловая бирка с надписью: «Устройство второго класса для борьбы с темнотой пространства. Разрешается светить сообразно накалу». - А без бумажки нельзя? – грустно спросил Голубай. Фонари возмущенно замотали тонкими шеями. И Голубай улетел за горизонт переживать свое отлучение от любимого дела. Пришел Луной и вывесил табличку: «ЗАТМЕНИЕ», после чего убыл в командировку с целью написания стихов. На следующий день Голубай спросонья забыл про лицензию и засиял сообразно собственному накалу. Все вокруг заголубело. Претензий почему-то никто не высказывал. «Что же со мной было вчера?» – безуспешно вспоминал Голубай, но потом обнаружил диагноз на оставшейся с вечера табличке. 6. Голубай и Солнце - Веруешь ли ты в Солнце? – спросили Голубая сидевшие кружком славословы. - Верую, - заулыбался Голубай из-за облачка. – Солнце есть. - А веруешь ли ты, что Солнце – это всё и нет ничего, кроме Солнца? - Ничего тоже есть, - закружился бабочкой Голубай. - И звезды другие есть, и они для нас – это всё, - тихо закричали из-за горизонта пусурманы. - Ах, вот как?! – возмутились славословы и отодвинули горизонт настолько, что пусурманам пришлось очень потесниться. Стемнело. Явился Луной и растянул в небе такую чудесную черную шаль с изумрудами, что самому убежденному славослову должно было стать ясно: звезды есть. Однако славословы все как один удалились в сон. Не спали одни лишь пусурманы. Они скопом отодвигали горизонт обратно, используя тягловую силу своих ишаков, верблюдов и жен. 7. Голубай и друг Голубай зашел в гости к красным. Пили в разлив, потом на вынос. Выносить пришлось Голубая, избитого и фиолетового, затоптанного ногами. Тихонько ползя к себе, Голубай чуть не споткнулся о друга, присевшего на пень. - Ты куда? – осведомился Голубай. - К красным, - отозвался друг. - Не ходи! – забеспокоился Голубай. – Видишь, что они со мной сделали… - Ну, так это же с тобой, - ответствовал друг. – Говорят, они интересные люди… Голубай сидел на пне и смотрел вслед уходящему другу. Пень молча терпел Голубая, думая, что вот Луной никогда не отдыхает на пнях. Друг шагал к красным, не ведая, насколько они интересные люди. 8. Голый Голубай - Голубай, почему ты голый? – возник вопрос у оралистов. - Я не голый, - удивился Голубай и в смущении прикрылся облачком. - Все равно видно, - констатировали оралисты. – Почему ты не купишь себе одежду? - Что за одежда будет мне впору? – вслух задумался Голубай. - Мы одеваемся в дома, - сказали оралисты. – Иногда нам снится, что каждый из нас – город. - Какой страшный сон, - вздрогнул всем небесводом Голубай и полетел в выси думать о будущем гардеробе. Ничего лучшего, чем облачиться в белоснежный шелк, он не придумал. В таком наряде Голубай стал похож на ангела. Видно, это понравилось не всем, потому что из болота восстало грязное пятно и отправилось марать девственно-чистые голубаевские шелка, что ему, пятну, отлично удалось. - Ага, - сказали оралисты. – Мы всегда знали, что ты не свят. - Я не свят, - ответствовал Голубай. – Я свет. С этими словами он сбросил свой замаранный наряд на головы оралистов. Пока шелка падали, настала ночь. Явился Луной, на лету выдрал кусок шелка вместе с пятном и в дальнейшем использовал эти запасы для заплат на прохудившийся ночной небосвод. Оставшиеся же шелка упали прямо на плечи оралистов, потому что когда же высокие оральные качества не были поощрены свыше? 9. Голубизна и бесцветье Голубай написал картину во все небо. Картина называлась «Голубизна» и, например, в стране Трахея оголубляла жизнь трахиков, которая и в самом деле была достаточно трахична: страна задыхалась от духоты, да и камни падали невзначай, не в то горло. Пришли знатоки небописи, влезли на высокую горку для полноты обзора, потоптались на вершине и спросили: - А какое у вашей картины идейное содержание? Голубай от смущения поблек, сгустился облачком и подумал: идейное содержание – чтобы трахики дышали менее судорожно в своей задушевной державе. Но будучи художником скромным, вслух он этого не произнес. Знатоки небописи вынесли приговор: «Бесцветье!» – и стали спускаться по крутому склону. Тем временем стемнело, пришел Луной, поглядел через сильные очки на знатоков небописи, гадливо поморщился и выключил свой белый фонарный глаз. Так знатокам открылось, что такое настоящее бесцветье, граничащее с личной трахедией. 10. Голубай и городовой - А почему вы голубой? – возмутился городовой. – У нас нельзя быть голубым. Голубай засмущадся и начал было говорить, что это его естественный цвет, что ну просто он такой. - Какой? – грозно спросил городовой. Голубай промолчал. - Чтобы больше не… - загадочно проговорил городовой. Назавтра вместо дня наступило «не». Городовой бегал во мраке и трехэтажно разыскивал Голубая. - Я здесь, - прозвучало над самым его ухом. - Это саботаж! – крикнул городовой. – Не можете поменять цвет! - На какой? – вкрадчиво спросил Голубай. - На зеленый… Нет, на красный… Нет, на коричневый… Все не то… Давайте остановимся на желтом. Зажегся мертвенный желтый свет, и городовому стало так жутко, как будто мама родила его обратно. - Ой-ей-ей, хочу, чтобы как было… - слабо застонал городовой. И стало как было. И больше уже не было как стало. Но городовых от этого не убавилось. «Ничто не ново под…» – задумчиво вывел по ночному небу Луной одно из самых известных своих лирических одностиший и расписался пониже длинным серебристым самолетным следом. Опубликовано в журнале “Черновик” № 14 © Анатолий Кудрявицкий, 2001 |