Стивен Крейн
Главная страница сайта Переводы Эмили Дикинсон Поэты США Джим Моррисон

Стивен Крейн / Stephen Crane

Избранные стихотворения / Selected Poems


перевод и предисловиеАнатолия Кудрявицкого /
translated into Russian and introduced by Anatoly Kudryavitsky


Stepehen Crane. Collected Poems. Cover


Печатается по книге
«Complete Poems of Stephen Crane / Стивен Крейн. Полное собрание стихотворений
в переводе Анатолия Кудрявицкого».
Чебоксары, Изд-во Медиум, 1994.



Плавание за горизонт

 

Американский поэт и прозаик Стивен Крейн (1871-1900) прожил недолгую жизнь, однако многое успел. Наследие его обширно – это романы и рассказы, эссе и журналистские зарисовки, стихи и фраг­менты драматических произведений.

Биография Крейна коротка, но тем не менее богата событиями. Родился он 1 ноября 1871 года в Ньюарке (штат Нью-Джерси). Когда мальчику было 10 лет, умер его отец, методистский священник. Семье пришлось в поисках лучшей доли переезжать из города в город.

В 1888 году Стивен оканчивает школу и летом подрабатывает в агентстве новостей. Осенью он по­ступает в подготовительные классы военно-морской академии в городе Клевераке (штат Нью-Йорк). Однако воинская дисциплина и казарменный дух оказываются ему чужды. Оставив академию, будущий пи­сатель осенью 1890 года поступает в Лафайет-колледж, чтобы изучать там горное дело.

Сказать, что Стивен был нерадивым студентом ­– значит отозваться о нем достаточно мягко. Юноше 19 лет, он опьянен яркостью окружающей жизни, хочет запечатлеть ее с помощью пера. Это не первые его попытки самовыражения – самая ранняя из дошед­ших до нас рукописей Крейна («Сценки из жизни») датирована 1885 годом (Стивену было тогда всего 15 лет). Устремления молодого человека неизбежно приводят его в газету – он пробует писать короткие заметки и репортажи. Помогает ему брат Таунли, профессиональный журналист.

С горного факультета Стивена отчислили после первого же семестра. Нимало не огорчаясь, он запи­сывается в университет города Сиракузы, но жизнь уже распахнула перед ним двери своих университе­тов. Наблюдательность и умение одним штрихом изобразить целое помогли ему освоить профессию жур­налиста. Начинал он в том числе как спортивный ре­портер – здоровье у него в юности было отменное и он играл за университетскую бейсбольную команду. Однако главная его специальность в журналистике ­– очеркист. Мастерство Крейна довольно скоро было признано, и вот ему уже заказывает обзоры провин­циальной жизни солидная газета «Нью-Йорк Геральд Трибюн». В это время Стивен много читает; как он сам признавался, большое влияние на него оказал знаменитый английский писатель Редъярд Киплинг. Вот уж у кого можно было поучиться яркости описа­ний!

Зимой 1891 года умирает мать Стивена Крейна. Он переселяется в Нью-Иорк, в квартал Бауэри, где обитает беднота. Сотрудничает он все с той же «Трибюн». Наверное, каждый журналист в душе меч­тает стать писателем. Очень скоро Крейн тоже реша­ет испытать себя на этом поприще. Первая его круп­ная вещь – повесть «Мэгги, уличная девушка» – написана в 1892 году. Один из машинописных экзем­пляров этой вещи Крейн посылает своему новому другу Хэмлину Гарленду, писателю, у которого он еще год назад брал интервью в штате Нью-Джерси, а потом часто встречался с ним на бейсбольных пло­щадках: Гарленд тоже был заядлый спортсмен.

«Мэгги» – история девушки из нью-йоркских тру­щоб, которую ледяное равнодушие близких вкупе с жестокими условиями жизни загнали на панель. Впоследствии Крейн писал: «У меня была единственная цель: показать людей такими, как они есть». Повесть произвела большое впечатление на Гарленда, одного из основоположников американского натурализма, пытавшегося привить художественный метод Эмиля Золя на древо американской прозы. Писатель совету­ет юному другу издать повесть. Из унаследованных от матери денег Крейн оплачивает типографские работы (издатели - люди осторожные, и брать на себя риск – опубликовать за свой счет повесть молодого автора – никто не захотел); в 1893 году «Мэгги» вы­ходит в свет.

Повесть заметили: появляются рецензии – как благожелательные, так и критические. Дебютирую­щего писателя (пожелавшего остаться анонимом) хвалят за мастерство стиля, удивительное для челове­ка, написавшего первую свою книгу (то, что она пер­вая, было ясно всем – ведь стиль Крейна ни на что не похож). Другие же критики бросают ему обвине­ния в безнравственности. Для того, чтобы защитить Крейна от критических стрел, Гарленд пытается за­интересовать его судьбой признанного главу амери­канской реалистической школы Уильяма Дина Хоу­элса. Одобривший повесть мэтр выступает в печати, характеризуя «Мэгги» как произведение сильное и правдивое: «Никому еще не удавалось так ярко изоб­разить фатальную силу нужды». Хоуэлс любил помогать молодым писателям – к этому времени он выпе­стовал уже таких авторов как Джордж Пеллью и Ральф Кийлер, оказал всяческое содействие Брет Гарту и самому Гарленду.

Весной 1893 года Хоуэлс решает лично познако­миться с Крейном и в начале апреля приглашает его в гости. Представив молодого автора «моему доброму другу Марку Твену», Хоуэлс осыпает юношу похва­лами, а за чаем берет со стола недавно вышедший то­мик стихов и начинает читать. Это, были посмертно изданные стихотворения Эмили Дикинсон. Крейна стихи потрясли. Настолько, что после этого вечера он всерьез обращается к поэзии.

Из ранних крейновских стихов почти ничего не сохранилось. Корвин Нэпп Линсон, один из ближай­ших друзей молодого автора, считает одним из самых ранних его опытов в поэзии стихотворение «Эй, то­щий мой кошель...» (118) из книги «Война добрая» (1899). Если так, то Крейн и в самом начале своего поэтического поприща сумел создать нечто заслужи­вающее внимания. Исследователь творчества Крейна Винсент Старрет утверждает, что поэт в эти годы на­писал цикл... эротических стихотворений «Канта­риды»! Так это или нет – проверить сейчас невозмо­жно: никаких следов этой полулегендарной рукописи не осталось. Да и сам Крейн, автор яркого романтического цикла любовной лирики из книги «Война до­брая», не производит впечатление человека легкомы­сленного.

Известно одно: в 1893-94 годах он пишет много стихов и оттачивает свое поэтическое мастерство. В 1895 году Крейн издает первый свой поэтический сборник, «Черные всадники». В книге этой 68 стихо­творений, написанных, в общем, в одной, манере. Вторым после Уитмена Крейн использует технику со­временного свободного стиха, или верлибра. Но по стилю они с Уитменом – антиподы. В отличие от вдохновенного барда американской демократии, для Крейна характерны афористичность, лаконизм, горь­кая ирония, сдержанность чувств и простор, отдан­ный мыслям. «Лично мне маленькая книжка моих стихотворений нравится больше, чем «Алый знак доблести», – пишет Крейн в письме, где сравнивает ее со своим лучшим романом. - В ней я пытаюсь изло­жить в целом мои взгляды на жизнь, какой она мне представляется». Вот что писал о поэзии Крейна Гар­ленд: «В стихах ощущаются насмешка и дерзость; в них нет рифм и определенного ритма, но есть лако­низм – каждое слово рукою мастера поставлено на свое место... Это стихи оригинальные, не подражательные».

Впрочем, это – отзыв друга. Критики не были так восторженны, вернее, не были даже единодушны в одобрении книги. Да и реакцию их сейчас трудно оценить однозначно. Одни биографы Крейна утвер­ждали, что он «изобразил на глазах у публики при­cтуп помешательства», другие – что книгу«встретили с энтузиазмом». Крейн опередил время – к такой поэзии люди не привыкли. Крейн ощущал это и раньше, до издания книги – не зря ведь изда­тельство «Копленд энд Дэй» заставило его исключить из книги семь стихотворений (четыре из них до нас дошли – это №№ 78; 91, 119, 120; остальные, к со­жалению, утеряны – нам известны лишь первые их строчки). Явное преобладание иронии над лирикой и работы мысли над красотою слога резко отличают первый сборник стихов Крейна от поэзии его совре­менников. Да и поэтика его оригинальна.

Одновременно со стихами Крейн писал книгу, принесшую ему мировую славу. Это уже упоминавшийся нами роман «Алый знак доблести», правдивая книга о гражданской войне в Америке. Причем напи­сана она человеком, которого во время этой воины еще не было на свете. Роман замечателен своей нарочитой бесстрастностью и импрессионистическим ви­деньем мира. Сказанная Крейном горькая правда о войне оказалась целительным лекарством для нации, изнуренной сладенькой водичкой шаблонных роман­тических бредней. Звериный оскал войны не только пугает, но и заставляет задуматься – не есть ли вой­на явление, чуждое цивилизованному миру? Тема, затронутая в прозе, получает новое толкование в сти­хах – Крейн из тех художников, которые от частного идут к общему, от конкретики прозаических описаний к афористике стихотворных строк. Не зря писал он в письме: «Моя цель – выразить в них [в сти­хах] мысли о жизни в целом». Рассматривая «в це­лом» войну, Крейн видит неприглядную картину:


Опустошенная земля почернела,
Женщины плакали,
Дети метались в испуге.

 

И на вопрос «Зачем все это?» не находится ответа. Да его и не может быть. Крейн объявляет войне войну. После триумфального успеха eгo романа «Алый знак доблести» писателю наперебой стали предлагать жур­налистскую работу – в основном, как военному обоз­ревателю. Репортажи его с театра военных действий греко-турецкой, а затем и испано-американской вой­ны демонстрируют стихию неуправляемых инстинктов вооруженной толпы, трагедию мирного населе­ния, а главное – бессмысленность происходящего. В стихах Крейн предупреждает человечество:

 

Пороки и добродетель будут втоптаны в землю,
Праведник и жулик погибнут вместе,
Меч обрушится по велению слепцов (...)


 Военную, вернее, антивоенную темy продолжает заглавное стихотворение второго сборника крейнов­ских стихов – «Война добрая» (1899). В самом на­звании книги слышится горькая ирония. Крейн не может писать о происходящем без гнева:
 


Ничтожные души, полные боевого задора,
Эти люди рождены, чтобы шагать строем и умирать;
Необъяснимый ореол славы окружает их.
Велик Бог Войны, и владения его ­–
Поля, где лежат тысячи трупов.


 Особый гнев вызывают у Крейна дельцы, которые ради собственной выгоды «надсаживают глотки, что­бы спровоцировать войну». Да и вообще патриотизм, или «чувство групповой общности», как его определя­ет Крейн, – это «священный порок», «ложь». На ру­беже веков такие взгляды были необычными – не зря это крейновское стихотворение (№ 127) осталось не­опубликованным. В двадцатом веке подобные идеи Крейна были уже поняты, вернее, выстраданы. «Как может человек испытывать чувство патриотизма, ког­да во имя его было истреблено шесть миллионов ев­реев? – пишет Чарли Чаплин в автобиографии. ­– Мне могут возразить, что это касается лишь Герма­нии. Но элементы кровожадности могут оказаться и у других наций»*. А пока еще – век девятнадцатый, и Крейн пишет издевательский «Боевой гимн» колони­альных войн:

 

... мы идем, шагаем длинной вереницей голубых полков.
<…>
Моря не остановят нас,
Заснеженные горы не заставят повернуть назад,
Мы прорвемся, пройдем сквозь джунгли, преодолеем реки,
А потом заставим дикаря склонить гордую голову.
Чтобы разглядеть на груди зловещее рдение медалей смерти.


 Это стихотворение (№ 129) было впервые опублико­вано лишь в 1957 году. Поистине, уайлдовский Кали­бан «не желал видеть свое лицо в зеркале». А в прит­чах Крейн предугадал многое из того, что ожидало человечество в ХХ веке. Он умел заглянуть «за гори­зонт».

 

Во сне – смута, кровь, крики,
Умирающие люди, белки их закатившихся глаз,
Ужасающая безрассудная храбрость детей.

 

Гениальный провидец предсказал и эпоху «великих» диктаторов:

 

Однажды выискался человек,
Сказавший:
Постройте мне всех людей на Земле в шеренги!


 Правда, даже он излишне оптимистичен, полагая, что люди после кровавых войн избавляются «от былой невинности». История показала, что надолго этого не хватает – в войны вспыхивают с неуклонной пери­одичностью, как солома на ветру. Да и в его время хватало мест, где «гремел багровый гром войны». Ра­бота военного репортера крайне утомляла поэта. В одном из писем он писал: «Если и есть в жизни радость, я не могу ее ощутить. Вы спросите: а будущее? Для меня будущее чревато новыми тяжкими испытаниями, конфликтами, пута­ми, которые накладывает на нас долг. Это старое терпкое вино, которое боги приготовили для cмертных. Кувшины отчаянья...» Неудивительно, что последова­тель Крейна, Эрнест Хемингуэй, многое почерпнув­ший из его прозы, охарактеризовал его как человека, который «умирал с самого начала»**. Это, может быть, и преувеличение, однако верно, что Крейн, ко­торый «по собственной воле попал в пекло войны», не мог не находиться под влиянием окружающей обстановки – ведь полную опасностей и острых ощущений жизнь; в которую переносили читателей его репорта­жи, приходилось вести не только солдатам, но и ему самому. 2 января 1897 года корабль, на котором поэт возвращался на родину с Кубы (блокированной аме­риканцами с моря), терпит крушение в нескольких милях от берега Флориды. Крейну удается уцелеть. Он и еще несколько матросов спасаются на шлюпке и целый день дрейфуют в открытом море, пока не при­ходит помощь. События эти нашли отражение в нескольких стихотворениях и рассказах, лучший из которых – «Шлюпка в открытом море» – признан классическим в жанре новеллы. Интересно, что Крейн предугадал выпавшие на его долю испытания: в стихотворении, включенном им в первый сборник стихов еще в 1894 году (но затем изъятом оттуда из­дателями), он писал:

  

Для моряка после кораблекрушения
Море было мертвенно-серой стеною,
Необозримой, совершенно пустынной,
На которой, однако, в эти роковые минуты
Ясно читались знаки,
Выдававшие беспощадную ненависть природы.

 

В результате этого приключения Крейн заболел пневмонией. Вылечившись (к сожалению, не до кон­ца), Крейн уезжает в Англию. С ним молодая жена, Кора, оставившая ради Стивена первого мужа. Молодые счастливы вместе; в Англии они ведут истинно богемный образ жизни, бесшабашно тратя деньги, си­лы и время. Их новый знакомый Герберт Уэллс при­ходит в ужас от «непомерной импульсивной расточи­тельности этих молодых людей»***. Впрочем, Уэллс по­нимал, какого масштаба дарование Крейна. Hе зря писал он впоследствии: «Крейн, несомненно, лучший писатель нашего поколения». Пока же «лучший писатель» занялся «выдачей на гора» коротких рассказов, которые постепенно начали накапливаться у его анг­лийского литературного агента, Джеймса Пинкера. «Цена на них упадет, если их будет так много», ­жаловался последний в письме к писателю. А деньги Крейну были, как всегда, нужны. Заглавная строка одного из его стихотворений: «Эй, тощий мой ко­шель» (№ 118), - могла бы стать лейтмотивом его жизни.

Впрочем, в викторианской Англии, с ее размерен­ным ритмом жизни, Крейн чувствовал себя неплохо – можно было отвлечься от «жгучих алых вихрей сражений» и от бешеного пульса американской газет­ной круговерти. Крейн знакомится здесь с Генри Джеймсом, Джозефом Конрадом, Гарольдом Фреде­риком. Конрад записывает в дневнике: «В прошлое воскресенье у меня был Крейн. Просидели с ним пол­ночи – курили и говорили. По поводу собственной судьбы он безнадежно пессимистичен: Мне этот че­ловек нравится. <…> Взгляды его оригинальны, мане­ра выражать их подкупает артистичностью. Разуме­ется, он импрессионист, темперамент его ни с чем несравним. Мысли его всегда связны и выражены крат­ко, хотя не могу сказать, что все они отличаются осо­бой глубиной. Все же он порою способен высказать нечто поразительное, задевающее за живое; я бы на­звал его единственным импрессионистом и только им­прессионистом». Джозеф Катц комментирует это вы­сказывание так: «На Крейна трудnо навесить какой­-нибудь ярлык. При жизни его называли то импрессионистом, то декадентом; в более же поздние времена, обозревая литературу девяностых годов прошлого ве­ка, награждали эпитетами «реалист», «адепт натурализма», «символист», «мастер пародии» и даже «романтик» <…> Все не то, но все близко к истине». Действительно, можно ли творчество большого масте­ра охарактеризовать одним словом? А вот какое вы­сказывание Крейна занесла в свой дневник Кора: «Истинный художник – это человек, рисующий кар­тины своего времени, как он их видит». Если так, мо­жно признать, что поставленную перед собой задачу Крейн выполнил. Притом он не останавливался в сво­ем творческом развитии. Второй его сборник стихов демонстрирует разнообразие его поэтики: здесь име­ются лаконичные притчи, как в первой книге, но мо­жно найти и удивительно красивые строки, написан­ные рукою мастера поэтической живописи:

 

Мимолетные отблески были голосами
– Светозарными голосами ­–
Слившимися в карминные, лиловые, зеленые, золотые мелодии.


 Помимо импрессионистических зарисовок, во вто­ром крейновском сборнике есть стихи философские и даже публицистические; особое место в книге зани­мает цикл любовной лирики, посвященной супруге поэта, Коре Крейн. Об их браке нам известно мало. Хорошей ли женой была Кора, мы не знаем. Нам из­вестно лишь, что она заботливо сохранила рукописи писателя после того, как его не стало, помогла их систематизировать, а в дальнейшем и опубликовать. Так увидели свет многие не изданные при жизни стихо­творения Крейна.

Завершался 1899 год. На рождество судьба пре­поднесла Крейну обострение легочного недуга, и но­вый, 1900 год он встречает в постели. У него начина­ется кровохарканье. Даже лежа, он работает. Успева­ет опубликовать два сборника своих рассказов, дикту­ет содержание еще трех сборников новелл. Врачи ставят ему диагноз: туберкулез. Крейна привозят в Гер­манию, в курортный городок Баденвейлер (где впоследствии будет лечиться Чехов), но уже поздно. 5 июня 1900 года Стивена Крейна не стало.

   Посмертная судьба литературного наследия Крей­на сложилась более или менеe благополучно. Выпущенное на родине собрание сочинений включает 12 томов (по нашим меркам, 6). Были бережно собраны и изданы все стихи Крейна, которые удалось найти. Они по праву вошли в золотой фонд американской поэзии. У Крейна было много последователей – не меньше, чем у самого Уолта Уитмена. Назовем хотя бы таких поэтов как Карл Сэндберг, Томас Стернз Элиот, Уильям Карлос Уильямс, Роберт Данкен. Сти­хи Крейна во многом повлияли и на творчество ле­гендарного американского стихотворца и рок-музы­канта Джима Моррисона. А известный поэт Джон Берримен написал биографию. Стивена Крейна. Можно сказать, что на стихах. Крейна, Уит­мена и Эмили Дикинсон взросла вся современная американская поэзия.

В сознании читателей Крейн остался прозаиком и поэтом, автором романа «Алый знак доблести», заме­чательных рассказов и оригинальных, необычных стихов, гуманистом, исполненным веры в человека.

 

... пою о людях с ранимой душою
И о сильных, могучих богах;
О том, как они встретятся когда-нибудь
­И боги будут потрясены
Стойкостью людей.
– Сильные, могучие боги ­–
– И люди с ранимой душою ­–


 Читателя покоряет чистота помыслов этого автора, нашедшего идеал не в грозном ветхозаветском боже­стве, держащем людей в повиновении с .помощью страха, а в христианском нравственном законе. Крей­ну близки идеи, содержащиеся в книге Льва Толстого «Царство Божие внутри нас». Бог обретен им в собст­венной душе, в собственных мыслях. ­

 

Ах, я скорее умру, ­
Чем увижу слезы на глазах моей души.


 Следствием этого явилось его постоянное стремле­ние следовать жизненной правде, боязнь отступить от нее хоть на шаг. В предисловии к роману «Алый знак доблести» он пишет об этом сам: «Чем ближе дер­жится писатель правды жизни, тем значительнее им созданное». Остается лишь пожалеть, что Стивену Крейну отпущен был столь краткий срок, Его преж­девременная кончина – возможно, самая большая потеря американской литературы ХХ века, до которо­го он не дожил чуть более полугода.

 

* Чарльз Чаплин. Моя биография. М., 1966. С. 350, 351.
** Э. Хемингуэй. «Зеленые холмы Африки». М., 1959.
*** H. G. Wells. Experiment in Autobiography, New York, 1934, р. 524.

                    



From “Black Riders” (1895)
Стихотворения из книги «Черные всадники» (1895)



- 1 -


Black riders came from the sea.
There was clang and clang of spear and shield,
And clash and clash of hoof and heel,
Wild shouts and the wave of hair
In the rush upon the wind:
Thus the ride of Sin.

Черные всадники примчались с моря.
Стучали, звенели подковы и шпоры,
Бряцали, гремели щиты и латы,
Дикие крики и развевающиеся волосы
Смешались в вихре.
Так началось нашествие Греха.


- 2 -


Three little birds in a row
Sat musing.
A man passed near that place.
Then did the little birds nudge each other.

They said: "He thinks he can sing".
They threw back their heads to laugh.
With quaint countenances
They regarded him.
They were very curious,
Those three little birds in a row.



Три маленькие птички
Дремали, сидя рядком на ветке.
Невдалеке проходил человек.
Птички встрепенулись.

- Слышите? Он думает, что способен петь! -
Сказали они друг другу и закатились смехом.
Потом они долго смотрели ему вслед
С искренним сочувствием.
Они были так забавны,
Эти три маленькие птички!


- 3 -


In the desert
I saw a creature, naked, bestial,
Who, squatting upon the ground,
Held his heart in his hands,
And ate of it.
I said: "Is it good, friend?"
"It is bitter-bitter," he answered;
"But I like it
Because it is bitter,
And because it is my heart."

В пустыне
Я встретил человека - нагого, дикого;
Сидя на корточках,
Он держал в руках свое сердце
И грыз его.
Я спросил: - Вкусное ли оно, друг?
- Оно горькое, горькое! - ответил человек,
Но мне нравится его грызть,
Потому что оно горькое
И потому что это мое сердце.


- 5 -


Once there came a man
Who said:
"Range me all men of the world in rows."
And instandy
There was terrific clamor among the people
Against being ranged in rows.
There was a loud quarrel, world-wide.
It endured for ages;
And blood was shed
By those who would not stand in rows,
And by those who pined to stand in rows.
Eventually, the man went to death, weeping.
And those who stayed in bloody scuffle
Knew not great simplicity.

Однажды выискался человек,
Сказавший:
- Постройте мне всех людей на Земле в шеренги!
Немедленно поднялся страшный шум -
Люди не желали строиться в шеренги.
Весь мир охватила междоусобная война;
Она продолжалась долгие годы.
Пролилась кровь людей,
Терпеливо стоящих в шеренгах
И не согласных в них вставать.
В конце концов тот человек, стенавший от страха,
Был предан казни.
Люди, пережившие эти кровавые времена,
Избавились от былой наивности.


- 6 -


God fashioned the ship of the world carefully.
With the infinite skill of an all-master
Made He the hull and the sails,
Held He the rudder
Ready for adjustment.
Erect stood He, scanning His work proudly.
Then-at fateful time-a wrong called,
And God turned, heeding.
Lo, the ship, at this opportunity, slipped slyly,
Making cunning noiseless travel down the ways.
So that, forever rudderless, it went upon the seas
Going ridiculous voyages,
Making quaint progress,
Turning as with serious purpose
Before stupid winds.
And there were many in the sky
Who laughed at this thing.


Бог заботливо снарядил корабль мироздания.
С прирожденной сноровкой мастера на все руки
Сладил он остов и паруса,
Держал в руках и руль,
Собираясь его приделать.
Тут распрямился Бог, с гордостью взирая
на свою работу.
Вдруг - в это роковое мгновенье -
его по ошибке окликнули
И он повернулся узнать, в чем дело.
Корабль же - смотрите-ка - улучив момент,
Мягко, бесшумно соскользнул в воду.
С тех пор, навеки лишенный руля,
плывет он по морям,
Следуя непредсказуемым курсом,
Заходя случайно в гавани прогресса,
Подчиняясь любой прихоти шальных ветров,
Словно голосу разума.
И многие на небесах
Потешаются над этим.


- 11 -


In a lonely place,
I encountered a sage
Who sat, all still,
Regarding a newspaper.
He accosted me:
"Sir, what is this?"
Then I saw that I was greater,
Aye, greater than this sage.
I answered him at once:
"Old, old man, it is the wisdom of the age."
The sage looked upon me with admiration.


В уединенном месте
Я набрел на мудреца,
Который спокойно сидел,
Перелистывая газету.
Он спросил меня:
- О господин, что это такое?
Тогда я почувствовал свое превосходство,
Да, превосходство над этим мудрецом.
Я тотчас ответил ему:
- О старый, старый человек, здесь пишут то,
Что в наш век считается мудростью.
Мудрец посмотрел на меня с восхищением.


- 14 -


There was crimson clash of war.
Lands turned black and bare;
Women wept;
Babes ran, wondering.
There came one who understood not these things.
He said: "Why is this?"
Whereupon a million strove to answer him.
There was such intricate clamor of tongues,
That still the reason was not.

Гремел багровый гром войны.
Опустошенная земля почернела,
Женщины плакали,
Дети метались в испуге.
Вдруг объявился человек,
Который не мог постичь смысл происходящего.
Он спросил: - Зачем все это?
Тотчас миллионы людей захотели ему ответить.
Поднялся нестройный многоголосый гвалт,
Но ответа на этот вопрос не было.


- 17 -


There were many who went in huddled procession,
They knew not whither;
But, at any rate, success or calamity
Would attend all in equality.

There was one who sought a new road.
He went into direful thickets,
And ultimately he died thus, alone;
But they said he had courage.

Много было людей, шагавших толпою.
Они не знали, куда идут,
Но что бы их ни ожидало - успех или неудача -
Это становилось их общей судьбой.

Был один человек, искавший новый путь.
Он забрел в непроходимые дебри
И в конце концов умер там в одиночестве.
Остальные признали, что он был не лишен мужества.


- 18 -


In Heaven,
Some little blades of grass
Stood before God.
"What did you do?"
Then all save one of the little blades
Began eagerly to relate
The merits of their lives.
This one stayed a small way behind,
Ashamed.
Presently, God said:
"And what did you do?"
The little blade answered: "Oh, my Lord,
Memory is bitter to me,
For, if I did good deeds,
I know not of them."
Then God, in all His splendor,
Arose from His throne.
"Oh, best little blade of grass!" He said.

На небесах
Предстали перед Богом
Маленькие травинки.
- Что вы свершили в жизни? - спросил он.
И все, кроме одной,
С готовностью начали перечислять
Свои заслуги.
Лишь одна травинка
Стояла позади, пристыженная.
Наконец Бог спросил ее:
- А ты что свершила в жни?
- Господи, - ответила маленькая травинка, -
Я не в силах это припомнить.
Если я и делала что-то хорошее,
То не ведала этого.
Тут Бог поднялся с трона
Во всем блеске своего величия.
- О достойнейшая всех травинок! - воскликнул он.


- 21 -


There was, before me,
Mile upon mile
Of snow, ice, burning sand.
And yet I could look beyond all this,
To a place of infinite beauty;
And I could see the loveliness of her
Who walked in the shade of the trees.
When I gazed,
All was lost
But this place of beauty and her.
When I gazed.
And in my gazing, desired,
Then came again
Mile upon mile,
Of snow, ice, burning sand.

Предо мною
На сотни миль
Простирались снега, льды, раскаленные пески.
Но я сумел заглянуть еще дальше -
И открылась мне там первозданная красота;
Заметил я и прелесть той,
Что прогуливалась в тени деревьев.
Когда глядел я на это -
Все вокруг меркло
Перед красотою тех мест и Ее красотою.
Когда глядел я на это,
Устремившись туда душой, -
Вновь стали видны мне
Простирающиеся на сотни миль
Снега, льды, раскаленные пески.


- 22 -


Once I saw mountains angry,
And ranged in battle-front.
Against them stood a little man;
Aye, he was no bigger than my finger.
I laughed, and spoke to one near me:
"Will he prevail?"
"Surely," replied this other;
"His grandfathers beat them many times."
Then did I see much virtue in grandfathers,
At least, for the little man
Who stood against the mountains.

Однажды я увидел, как рассерженные горы
Выстроились в боевом порядке, -
Им бросил вызов маленький человечек;
Поверьте, он был ростом чуть ли не с мою ладонь.
Я засмеялся и спросил соседа:
- Неужто он возьмет верх?
- Конечно, - ответил тот, -
Его предки покоряли их много раз.
Тогда я понял, как полезно иметь таких предков;
По крайней мере, для маленького человека,
Которому противостоят горы.


- 24 -


I saw a man pursuing the horizon;
Round and round they sped.
I was disturbed at this;
I accosted the man.
"It is futile," I said,
"You can never -"
"You lie," he cried,
And ran on.

Я встретил человека, что гнался за Горизонтом -
Так и бежал за ним вокруг света.
Меня охватило волнение.
Я обратился к нему:
- Послушай, - сказал я, - это пустая затея.
Тебе никогда не удастся...
- Лжешь! - крикнул он
И побежал дальше.


- 31 -


Many workmen
Built a huge ball of masonry
Upon a mountain-top.
Then they went to the valley below,
And turned to behold their work.
"It is grand," they said;
They loved the thing.
Of a sudden, it moved:
It came upon them swiftly;
It crushed them all to blood.
But some had opportunity to squeal.

Артель рабочих
Соорудила огромный каменный шар
На вершине горы.
Потом труженики спустились в долину
И, обернувшись, стали любоваться делом рук своих.
- Это грандиозно, - говорили они.
Им нравилось их творение.
Вдруг шар качнулся и покатился вниз;
Он мгновенно настиг людей
И раздавил их всех.
Некоторые, правда, успели вскрикнуть.


- 35 -


A man saw a ball of gold in the sky,
He climbed for it,
And eventually he achieved it -
It was clay.

Now this is the strange part:
When the man went to the earth
And looked again,
Lo, there was the ball of gold.
Now this is the strange part:
It was a ball of gold.
Aye, by the heavens, it was a ball of gold.


Человек увидел в небе золотой шар.
Он стал взбираться на небо
И наконец добрался до шара.
Тот оказался глиняным.

Но вот что странно:
Когда человек спустился на землю
И снова посмотрел вверх -
Шар опять был золотым.
О чудо! Это был золотой шар.
Клянусь небесами!
Это был золотой шар.


- 36 -


I met a seer.
He held in his hands
The book of wisdom.
"Sir," I addressed him,
"Let me read."
"Child-" he began.
"Sir," I said,
"Think not that I am a child,
For already I know much
Of that which you hold.
Aye, much."

He smiled.
Then he opened the book
And held it before me.-
Strange that I should have grown so suddenly blind.


Я встретил пророка.
В руках он держал
Книгу мудрости.
- О господин, - обратился я к нему,
Позволь мне заглянуть в нее.
- Дитя... - начал он.
- О мудрец, - перебил я его, -
Не думай, что я ребенок, -
Я ведь многое уже знаю
Из того, что здесь написано.
Да, многое!

Он засмеялся,
Потом раскрыл книгу
Перед моими глазами.
Удивительная вещь: я сразу ослеп.


- 37 -


On the horizon the peaks assembled;
And as I looked,
The march of the mountains began.
As they marched, they sang:
"Aye! We come! We come!"

На горонте сгрудились скалы.
Стоило мне взглянуть туда -
Горы пошли в наступление.
Приближаясь, они пели:
- Смотри! Мы идем! Мы идем!


- 42 -


I walked in a desert.
And I cried:
"Ah, God, take me from this place!"
A voice said: "It is no desert."
I cried: "Well, but -
The sand, the heat, the vacant horizon."
A voice said: "It is no desert."

Я брел по бескрайней пустыне.
И возопил я:
- Боже, выведи меня отсюда!
Голос ответил: - Это не пустыня.
Я вскричал: - Но посмотри же -
Песок, жара, голый горонт...
Голос повторил: - Это не пустыня.


- 44 -


I was in the darkness;
I could not see my words
Nor the wishes of my heart.
Then suddenly there was a great light

"Let me into the darkness again."


Я пребывал во тьме;
Я был неспособен обдумывать мои слова
И понимать устремления моего сердца.
Потом вдруг зажегся ослепительный свет.

- Верните меня опять во тьму!


- 45 -


Tradition, thou art for suckling children.
Thou art the enlivening milk for babes;
Bot no meat for men is in thee.
Then -
But, alas, we all are babes.

Традиции, вы - для грудных детей;
Вы - молоко для младенцев,
Но не пища для взрослых людей.
Поэтому...
Но увы, все мы - младенцы.


- 46 -


Many red devils ran from my heart
And out upon the page.
They were so tiny
The pen could mash them.
And many struggled in the ink.
It was strange
To write in this red muck
Of things from my heart.

Множество красных дьяволов
Выплеснулось на страницу моего сердца.
Они были такими крошечными,
Что я мог раздавить их пером.
Еще многие барахтались в чернильнице.
Странно было
Писать этим красным месивом,
Окрашенным кровью моего сердца...


- 47 -


"Think as I think," said a man,
"Or you are abominably wicked,
You are a toad."

And after I had thought of it,
I said: "I will, then, be a toad".

- Думай так же, как я, - сказал человек,
Иначе ты мерзкий нечестивец,
Отвратительная жаба.

Поразмыслив, я ответил:
- В таком случае предпочитаю быть жабой.


- 48 -


Once there was a man, -
Oh, so wise!
In all drink
He detected the bitter,
And in all touch
He found the sting.
At last he cried thus:
"There is nothing, -
No life,
No joy,
No pain,-
There is nothing save opinion,
And opinion be damned."

Жил однажды человек -
Ax, какой мудрец!
Из всех напитков
Он предпочитал самый горький,
Из всех прикосновений -
Укол жала.
В конце концов он вскричал:
- Ничего нет -
Ни жизни,
Ни радости,
Ни боли, -
Ничего нет, кроме моих ощущений,
Будь они прокляты!



- 58 -


The sage lectured brilliantly.
Before him, two images:
"Now this one is a devil,
And this one is me."
He turned away.
Then a cunning pupil
Changed the positions.
Turned the sage again:
"Now this one is a devil,
And this one is me."
The pupils sat, all grinning,
And rejoiced in the game.
But the sage was a sage.

Мудрец преподавал блестяще.
Он поставил пред собою двух идолов:
- Предположим, что это - дьявол,
А это - я...
Тут он отвернулся,
А проказливый ученик
Поменял идолов местами.
Мудрец продолжал:
- Так вот, предположим, что это - дьявол,
А это - я.
Ученики едва сдерживали смех,
Тешась забавой.
Но мудрец все же остался мудрецом.


- 64 -


Friend, your white beard sweeps the ground.
Why do you stand, expectant?
Do you hope to see it
In one of your withered days?
With your old eyes
Do you hope to see
The triumphal march of justice?
Do not wait, friend!
Take your white beard
And your old eyes
To more tender lands.

Друг, твоя седая борода касается земли.
Почему стоишь ты в ожидании?
О чем мечтаешь ты
На склоне дней твоих?
Неужели надеешься
Увидеть своими старыми глазами
Победный марш Справедливости?
Не жди этого, друг!
Отправляйся в путь, седобородый,
И ты увидишь своими старыми глазами
Иной, лучший мир.




From “War is Kind” (1899)
Стихотворения из книги «Война добрая» (1899)



- 76 -


Do not weep, maiden, for war is kind.
Because your lover threw wild hands toward the sky
And the affrighted steed ran on alone,
Do not weep.
War is kind.

Hoarse, booming drums of the regiment,
Little souls who thirst for fight,
These men were born to drill and die.
The unexplained glory flies above them,
Great is the Battle-God, great, and his Kingdom -
A field where a thousand corpses lie.

Do not weep, babe, for war is kind.
Because your father tumbled in the yellow trenches,
Raged at his breast, gulped and died,
Do not weep.
War is kind.

Swift blazing flag of the regiment,
Eagle with crest of red and gold,
These men were born to drill and die.
Point for them the virtue of slaughter,
Make plain to them the excellence of killing
And a field where a thousand corpses lie.

Mother whose heart hung humble as a button
On the bright splendid shroud of your son,
Do not weep.
War is kind.


He плачь, девушка, война ведь добрая.
Если твой возлюбленный неистово вскинул к небу руки
И конь его в испуге помчался дальше без седока,
Не плачь.
Война добрая.

Громкие, трескучие полковые барабаны;
Ничтожные души, полные боевого задора,
Эти люди рождены, чтобы шагать строем и умирать;
Необъяснимый ореол славы окружает их.
Велик Бог Войны, и владения его -
Поля, где лежат тысячи трупов.

Не плачь, малыш, война ведь добрая.
Если твой отец упал на желтый песок в окопе,
Разодрал на груди мундир и, задохнувшись, умер,
Не плачь.
Война добрая.

Яркое стремительное полковое знамя,
Орел с золотисто-красным гребешком.
Эти люди рождены,
чтобы шагать строем и умирать.
Втолкуй им, что убийство - это добродетель,
Скажи им о сладости кровопролития,
О полях, где лежат тысячи трупов.

Мать, чье сердце, словно на тонкой ниточке,
Подвешено к пышному белому савану сына,
Не плачь.
Война добрая.


- 78 -


To the maiden
The sea was blue meadow
Alive with little froth-people
Singing.

To the sailor, wrecked,
The sea was dead grey walls
Superlative in vacancy
Upon which nevertheless at fateful time
Was written
The grim hatred of nature.


Для девы
Море было голубым лугом,
На котором резвились и пели
Маленькие русалочки.

Для моряка после кораблекрушения
Море было мертвенно-серой стеною,
Необозримой, совершенно пустынной,
На которой, однако, в эти роковые минуты
Ясно читались знаки,
Выдававшие беспощадную ненависть природы.


- 80 -


"Have you ever made a just man?"
"Oh, I have made three," answered God,
"But two of them are dead
And the third -
Listen! Listen!
And you will hear the third of his defeat."

- Случалось ли Тебе сотворить праведника?
- О, я создал троих, - ответил Бог, -
Но двое них умерли,
А третий...
Прислушайтесь - и вы услышите,
Как третий оплакивает свою горькую участь.


- 81 -


I explain the silvered passing of a ship at night,
The sweep of each sad lost wave
The dwindling boom of the steel thing''''s striving
The little cry of a man to a man
A shadow falling across the greyer night
And the sinking of the small star.

Then the waste, the far waste of waters
And the soft lashing of black waves
For long and in loneliness.

Remember, thou, o ship of love
Thou leaves! a far waste of waters
And the soft lashing of black waves
For long and in loneliness.


Я хочу запечатлеть серебристый след корабля в ночи,
Всплеск каждой печальной угасающей волны,
Замирающий шум воды под стальным килем,
Отрывистые выкрики людей,
Тень, падающую в ночной мрак,
И звезду, тонущую в пучине.

Потом - лишь просторы, бескрайние просторы вод
И тихий говор черных волн,
На долгие времена, в одиночестве.

Помни же, о ты, корабль любви,
Ты покидаешь бескрайние просторы вод
И тихий говор черных волн
На долгие времена, в одиночестве.



- 87 -


A newspaper is a collection of half-injustices
Which, bawled by boys from mile to mile,
Spreads its curious opinion
To a million merciful and sneering men.
While families cuddle the joys of the fireside
When spurred by tale of dire lone agony.
A newspaper is a court
Where every one is kindly and unfairly tried
By a squalor of honest men.
A newspaper is a market
Where wisdom sells its freedom
And melons are crowned by the crowd.
A newspaper is a game
Where his error scores the player victory
While another''''s skill wins death.
A newspaper is a symbol;
It is fetless life''''s chronicle,
A collection of loud tales
Concentrating eternal stupidities,
That in remote ages lived unhaltered,
Roaming through a fenceless world.


Газета - это подборка полуправд,
Которые на каждом углу выкрикивают мальчишки,
Донося несуразные суждения
До миллионов снисходительных и насмешливых людей,
Чьи семьи в это время, сидя у камина,
Смакуют душераздирающие россказни
о чьей-нибудь гибели.
Газета - это суд,
Который исправно и неправедно вершит над каждым
Тупость честных людей.
Газета - это торжище,
Где мудрость продает свою свободу,
А тыквенные головы увенчивает чернь.
Газета - это игра,
В которой промах приносит игроку победу,
А мастерство ведет его к гибели.
Газета - это символ,
Бесполезная хроника жизни,
Набор громких сплетен,
Густо замешанный на неистребимых глупостях,
Что пережили долгие века,
Блуждая по беззащитному миру.



- 88 -


The wayfarer
Perceiving the pathway to truth
Was struck with astonishment.
It was thickly grown with weeds.
"Ha," he said,
"I see that none has passed here
In a long time."
Later he saw that each weed
Was a singular knife.
"Well," he mumbled at last,
"Doubtless there are other roads."


Путник,
Отыскавший тропинку к Правде,
Вдруг застыл в умилении:
Она густо заросла травой.
- Гм, - сказал он, -
Похоже, здесь давно уже
Никто не ходил.
Потом он заметил, что каждая травинка -
Острый нож.
- М-да, - пробормотал он тогда, -
Поищу-ка я другую дорогу.



- 89 -


A slant of sun on dull brown walls
A forgotten sky of bashful blue.
Toward God a mighty hymn
A song of collisions and cries
Rumbling wheels, hoof-beats, bells,
Welcomes, farewells, love-calls, final moans,
Voices of joy, idiocy, warning, despair,
The unknown appeals of brutes,
The chanting of flowers
The screams of cut trees,
The senseless babble of hens and wise men -
A clutteres incoherency that says at the stars:
"Oh, God, save us."

Солнечные блики на мрачных бурых стенах,
Забытая чистота голубого неба.
Обращенный к Творцу громогласный гимн,
Песнь ярости и плача,
Грохот колес, стук копыт, звон колоколов,
Приветствия, прощания, вздохи любви,
предсмертные стоны,
Крики радости, безумия, страха, отчаянья,
Темный звериный зов,
Напевы раскрывающихся бутонов,
Треск, падающих деревьев,
Бессмысленное кудахтанье кур и философов -
Весь этот разноголосый хор, возносящийся к звездам:
- Боже, спаси нас!


- 91 -


There was a man with tongue of wood
Who essayed to sing,
And in truth it was lamentable
But there was one who heard
The clip-clapper of this tongue of wood
And knew what the man
Wished to sing,
And with that the singer was content.

Жил на свете человек с деревянным горлом;
Он пробовал петь,
Хотя, по правде говоря,
Результаты были плачевными.
Однако нашелся тот,
Кто слушал щелканье деревянного горла
И понимал, что певец пытается выразить.
Певец был этим немало доволен.



- 96 -


A man said to the universe:
"Sir, I exist"
"However," replied the universe,
"The fact has not created in me
A sense of obligation."

Человек сказал Вселенной:
- Смотри! Я существую!
- Да, - ответила Вселенная, -
Но сей факт еще не означает,
Что я должна о тебе заботиться.


- 97 -


When the prophet, a complacent fat man,
Arrived at the mountain-top
He cried: "Woe to my knowledge!
I intended to see good white lands
And bad black lands-
But the scene is grey."

Взобравшись на вершину горы, пророк,
Полный благодушный человек,
Вскричал: - Будь проклят весь мой жизненный опыт!
Я думал, хорошие страны - светлые,
А плохие - темные.
Но они же все серые!



Posthumously Published Poems
Стихотворения, опубликованные посмертно




- 122 -


If you would seek a friend among men
Remember: they are crying their wares.
If you would ask of heaven of men
Remember: they are crying their wares
If you seek the welfare of men
Remember: they are crying their wares
If you would bestow a curse upon men
Remember: they are crying their wares
Crying their wares
Crying their wares
If you seek the attention of men
Remember:
Help them or hinder them as they cry their wares.

Если ты ищещь друга среди людей,
Помни: они расхваливают свои товары.
Если ты хочешь быть счастливым среди людей,
Помни: они расхваливают свои товары.
Если ты жаждешь жить для блага людей,
Помни: они расхваливают свои товары.
Если ты обрушиваешь проклятия на людей,
Помни: они расхваливают свои товары,
Расхваливают свои товары,
Расхваливают свои товары.
Если ты желаешь привлечь внимание людей,
Помоги или помешай им,
Когда они расхваливают свои товары.


- 130 -


A grey and boiling street
Alive with rickety noise.
Suddenly, a hearse,
Trailed by black carriages
Takes a deliberate way
Through this chasm of commerce;
And children look eagerly
To find the misery behind the shades.
Hired men, impatient, drive with a longing
To reach quickly the grave-side, the end of
solemnity.
Yes, let us have it over.
Drive, man, drive.
Flog your sleek-hided beasts,
Gallop - gallop - gallop.
Let us finish it quickly.

Серая бурлящая улица,
Неумолчный гул и нездоровое оживление.
Вот черная карета
С прицепленным катафалком
Кое-как пробирается
Сквозь это торжище,
И дети жадно всматриваются,
Пытаясь разглядеть Горе за занавесками.
Служители нервничают, торопятся
Поскорее добраться до кладбища,
последней обители всего сущего.
Да, давайте кончать с этим.
Погоняй, кучер, погоняй,
Нахлестывай скотинку по лоснящейся шкуре.
Галопом... галопом... галопом.
Покончим с этим скорее.




Примечания


Избранные стихотворения Стивена Крейна публиковались в сборнике "Поэзия США" (М., 1982) в переводах А. Сергеева и В. Британишского. Полное собрание стихотворений Крейна выходило отдельной книгой: "Полное собрание стихотворений Стивена Крейна в переводе Анатолия Кудрявицкого" (Чебоксары, Медиум, 1994).

Нумерация стихотворений соответствует наиболее полному и критическому изданию стихов Крейна, The Poems of Stephen Crane. A critical edition by Joseph Katz. New York, 1966.


© Анатолий Кудрявицкий, 1994 – предисловие, перевод

Все права защищены.
Перепечатка без разрешения правообладателя будет преследоваться по закону.
За разрешением обращаться:
akudryavitsky[at]mail.ru



Page copy protected against web site content infringement by Copyscape
Хостинг от uCoz