ПОЭТЫ США

• Уолт Уитмен
• Лора Райдинг
• Лэнгстон Хьюз
• Лерой Джонс
• Роберт Лоуэлл
• Мэй Свенсон
• Марк Стрэнд
• Чарльз Симик
• Джим Кэйтс

Эту подборку открывает один из не слишком хорошо известных у нас «военных» стихов Уолта Уитмена, классика американской поэзии, замечательного мастера свободного стиха.
 

Стихотворение Лоры Райдинг отражает гораздо более лаконичный верлибр, близкий к тому, что ввел в литературу мастер поэтической миниатюры Стивен Крейн. Лора Райдинг, долгие годы бывшая гражданской женой знаменитого английского автора Роберта Грэйвза, сейчас считается в США значительным поэтом, и интерес к ее творчеству все растет.
 

Афро-американский поэт Лэнгстон Хьюз известен был в еще в СССР как сторонник социалистических идей. Советская пропаганда умалчивала о том, что Хьюз был человеком нетрадиционной сексуальной ориентации, что отнюдь не облегчало ему жизнь в нью-йоркском Гарлеме. Это, однако, не заставило его относиться с неприязнью к белым американцам. В своем стихотворении, которое так и называется «Белые», он писал:

Ненависти к вам не питаю.
Ваши лица, как наши, - лики рая.
Ненависти к вам не питаю.

 
Ваши лица – хоровод бледных огней,
Мельканье картинок рая.

Совершенно по-другому относился к белым поэт Лерой Джонс. Здесь приведен его ранний текст, стихотворение вполне гуманистической направленности. В дальнейшем, после обращения в ислам, поэт принял имя Амири Барака. Творчество его позднейшего периода не назовешь образцом терпимости: его многократно обвиняли в «черном расизме», гомофобии. В своей книге «Откровения бывшего антисемита» он признался, что ненавидит белых людей за то, что они поклоняются «мертвому еврею – Иисусу Христу». Во всем этом, однако, чувствуется желание занять свою нишу – сверхжесткого и даже иррационального критика современной Америки, пусть даже из ниши этой и попахивает серой. Нам, однако, ближе не Амири Барака, а молодой Лерой Джонс, который писал отменные стихи.
 

Другой американский «левый» интеллектуал, Роберт Лоуэлл, пишет о том, что Иисус был не понят, и «простая правда, что есть в его простых словах, похоронена под спудом случайных, затасканных фраз». В своей книге «История», некоторые стихотворения из которой уже публиковались в русском переводе, он не только дает поэтические портреты политиков, но и пытается осмыслить пути современной истории, изучая другие времена и нравы. «Быть может, самый значительный из американских поэтов второй половины двадцатого века», – так Американская Академия поэтов, подводя итоги века, охарактеризовала Роберта Лоуэлла (1917 – 1977). Лоуэлл родился в Бостоне в привилегированной и одной из самых известных в городе семей. До него, эта семья дала американской поэзии двух выдающихся поэтов: Джеймса Рассела Лоуэлла и Эми Лоуэлл, вместе с Эзрой Паундом возглавлявшую группу имажистов. 
      Получив филологическое образование в Гарварде и в Кенион-колледже в Охайо, Лоуэлл занялся преподаванием. Он был пацифистом и отказался служить в армии в годы Второй мировой войны, за что был на короткое время заключен в тюрьму; впоследствии он протестовал против войны во Вьетнаме. Уже в двадцать лет он был автором объемистой папки со стихами, которые впоследствии – после строго отбора – вошли в его первую книгу «Страна непохожести» (1944). 
      Следующая книга Лоуэлла – «Замок лорда Уири» (1947) – принесла ему широкую известность и была отмечена Пулитцеровской премией. Постепенно его стихи становятся все менее формальными, он отказался от традиционных размеров и ритмов. Самое главное для него в эти годы – выработать свой неповторимый поэтический «голос». Его тексты, достаточно сложные, вполне доходчивы; они стали образцом так называемой «истоведальной поэзии», в них поэт ведет прямой разговор с читателем. 
     Книгу Лоуэлла «Постижение жизни», вышедшую в 1959 году, часто сравнивают с «Бесплодной землей» Т.С.Элиота – критики пишут, что обе книги навсегда изменили лицо мировой поэзии. В 1973 году была опубликована книга Лоуэлла с обманчиво простым названием «История». Почему Лоуэлл обратился к истории? Вот как он объясняет это сам: «Великие, эпического размаха события не проходят бесследно. Конечно, сведения о них используются в процессе обучения, в целях пропаганды или накопления знаний – но у них есть и некая таинственная метафизическая значимость. Постигнув ее, мы приближаемся к пониманию характера какой-либо нации». Лоуэлл не просто констатирует события, он смотрит на них с точки зрения философа и заглядывает не только в прошлое, но и в будущее. Потому, наверное, эти стихи о тирании и лицемерии, терроризме и медико-биологических экспериментах звучат так актуально и сегодня.  

Публикуемое здесь стихотворение Мэй Свенсон относится к позднему периоду творчеству этой американской поэтессы. Автор чувственной гомоэротической поэзии, она ныне считается одним из лучших в двадцатом веке мастеров стиха.
 

Рожденный в Канаде бывший поэт-лауреат США Марк Стрэнд выступал в свое время в Европе с Генрихом Сапгиром, с которым, преодолевая лингвистические трудности, почти подружился. Стрэнд, так же как и много публиковавшийся в России американский поэт сербского происхождения Чарльз Симик (которого многие до сих пор зовут Симич) известен у нас по отзыву Иосифа Бродского, назвавшего обоих поэтами безмолвия. Поэт медитативно-философского направления Джим Кэйтс известен своим интересом к русской литературе и является одним из наиболее активных переводчиков современной русской поэзии на английский.

 
Уолт Уитмен 

Walt Whitman

(1819-1892)

 
У бивачного костра

 
Сижу у трепещущего бивачного костра;
Змеящаяся процессия обтекает меня,
       торжественная, неспешная, безмолвная,
       но я вижу
Шатры спящей армии, туманные очертания полей, лесов,
Тьму, куда тихо льются сполохи огня,
Призрачные силуэты случайных людей, рядом и вдали,
Кусты и деревья (я поднимаю голову – и чудится мне:
      они следят за мною);
А ветер несет за процессией мысли, чудесные, нежные мысли
О жизни и смерти, о доме, о прошлом,
      о любимых, оставшихся в этом прошлом;
Торжественная, неспешная процессия проходит мимо,
      а я все сижу на земле
У трепещущего бивачного костра.

Лора Райдинг

Laura Riding

(1901 – 1991)

 Как оно есть на самом деле

 
Порою дурак говорит умно,
Порою пьянчуга понимает красоту,
Порою (разве так редко?)
Грешник блажен во грехе,
А неотесанный мужлан
Лицезреет необыкновенные события –
И зевает от скуки.
 

Много нелепого творится на свете,
Много странного,
Много чудесного,
И многое из этого не случайно.
Слова истины исходят
Из самых неожиданных уст,
А самый чудаковатый из людей
Являет собой образец естественности.

Лэнгстон Хьюз

Langston Hughes

(1902 – 1967)

 
Материнский наказ

 
Послушай, сын,
Жизнь не сравнима с лестницей хрустальной –
Торчат занозы из нее и гвозди,
Разобраны перила,
А кое-где уж нет ковра
И голая видна фактура.
Но я карабкалась наверх
Без остановок,
Искала место, где поставить ногу,
И огибала все углы,
Порой во тьме ступала,
А тьмы так кое-где хватало.

 
Что ж, мальчик мой, иди своим путем,
Не поворачивай назад
И на ступени не садись –
Почувствуешь иначе ломоту в костях;
Не падай – вот моя рука –
Я все еще карабкаюсь, мой милый,
Еще взбираюсь в высь,
И жизнь моя не схожа с лестницей хрустальной.

Менестрель

 

Улыбка
На моих устах,
Свободно
Песнь течет –
Я с виду счастлив,
Но устал
Носить под сердцем
лед.

Улыбка
На моих устах…
Ты слышишь
Боли крик?
Танцуют ноги,
Но взгляни:
Уж тронут смертью лик.

Белые

 
 
Ненависти к вам не питаю.
Ваши лица, как наши, - лики рая.
Ненависти к вам не питаю.

 
Ваши лица – хоровод бледных огней,
Мельканье картинок рая.

Зачем же вы мучите меня,
Белые, могущественнейшие из людей,
Зачем я от муки этой сгораю?

Гарлем

 
Здесь, на краю преисподней,
Гарлем стоит.
Вспомним былую ложь,
Синяки от туманов,
Надоевшее «Не обращай внимания», -
Сколько мы слышали тихих слов…
 

Еще бы, мы помним!
Когда продавец в соседней лавке
Скажет: «Сахар подорожал
На два цента, хлеб – на один.
У нас также новые цены на сигареты», -
Тогда-то и вспомним мы
Работу, которой для нас не было,
Нет и не будет, -
Мы ведь цветные люди!

 
Вот и стоим мы здесь,
На краю преисподней,
В Гарлеме,
И глядим на мир,
И думаем,
Что же делать нам,
Помнящим
Все то, что мы помним.

Мэй Свенсон

May Swenson

(1913 – 1989)

Искусство быть старым

 
Легко быть юным (всякому случалось
в начале жизни). Но непросто
быть старым. Сразу им не станешь.
Дается юность как подарок, старость же
еще нам нужно заслужить, поворожить над циферблатом –
и с временем смешаться без остатка.

 
Дана нам юность. Лучше спрятать
ее в тайник, как куклу, доставать
по праздникам и тешиться игрой,
обзавестись запасом платьев
и куклу одевать, как будто бы на бал
(не напоказ, так, чтоб никто не знал).
 

Сей кукле демонстрируй восхищение,
не забывай о ней, во мраке будней
лежащей, к шкафу подходи, приветствуй отраженье
стареющего своего лица.

 
Со временем ты станешь очень старым,
со временем увянет жизнь твоя,
со временем найдут и куклу –
как новую, хоть и преклонных лет.
 

 
Роберт Лоуэлл
Robert Lowell 
(1917 – 1977)

СТИХИ ИЗ КНИГИ "ИСТОРИЯ" (1973) 

 
Сталин

Ветер заставляет деревья скрипеть, как деревянные игрушки; 
живая изгородь – виноградная лоза, 
кусты трех-четырех видов, черная ольха – 
трепещут, причудливы и непостоянны, рождая 
сотню оттенков зеленого. Темным-теням 
недостает черноты, белым лепесткам – белизны. 
Страна – если заглянуть за изгородь, за стену – 
поросль нежных побегов, которые легко погубить. 
Сталин... что побудило его взбираться на дерево власти? 
Люди ли, уложенные в землю вместе с зернами, 
его ли подручные, умерщвленные, как паучьи самки? 
В большом, брюхе переваривается лишь успех. Этого человека 
сделала тем, кем он стал, страсть к жестокости, 
к топтанию икон. В этом он и выразил себя. 





Нигилист – герой дня 


«Есть строки вдохновенные у каждого французского поэта, 
но у кого найдешь хотя бы шесть подряд?» – 
однажды вопросил Поль Валери. То был счастливый день 
для Князя тьмы. Нужны слова мне 
весомые, трепещущие, словно плоть живая, 
но я обрел лишь станиолевое пламя, отблеск негасимого 
огня, что мне сиял и в детстве… 
Юдолью перемен назвать я мог бы жизнь: 
у нас то новая машина, то жена, 
а то и новая война. 
И все же, только если болен я иль обессилел, 
зеленым, словно молодой росток, 
мне видится горящей спички пламя. 
В таком вот странном мире жить желает нигилист, 
и вечные холмы дробит он взглядом на песок и камень. 





Во льдах


Нас скоро заморозят. О, пустяк – привычны мы к недомоганью. 
Конечно, в холодильнике у нас испарины не будет — 
сперва. Не будет и болезней, 
и пробка с каждым днем все легче станет поддаваться. 
Вот только будет ли естественным дыханье? 
Когда-нибудь изгладятся улыбки – 
и станем в злобе мы скользить по темным льдам – 
игрушки для теченья, рыбы хладные. 
Небытие уже не наказанье, не заслуга, 
а повседневность – жизнь, что длинновата для комфорта, 
но коротка для совершенства, 
для пути от динозавра к кроманьонцу… 
…и невозможность поболтать по вечерам, одно самопознанье – 
так медики-студенты изучают на себе скелет. 
А рядом, среди льдов, 
старинные друзья и мамонтово мясо. 





Бог Джонатана Эдвардса, худшего из грешников 


Первый праведник на заре нового времени, 
узревший некий багрянец, узревший в себе убийцу, 
понял, что красный тростник в его красных пальцах сладок, 
что кровь пастуха подобна крови волка. 
Джонатан Эдвардс молился о том, чтобы считаться 
худшим из смертных. 
Он был порядочный человек, и он молился не зря – 
кто из нас не думал о себе так же? 
Каждую ночь я лежу на целительном одре сна; 
два или три раза в неделю я, пробуждаясь, 
сознаю, что грешен. Нет, все семь раз. 
Даже Бог не в силах проснуться более молодым, 
чем он есть, не может и осушить чашу с ядом – 
а ведь он лучший в этом, возможно, лучшем из миров! 


----------- 
Эдвардс, Джонатан (1703-1758) – американский философ и богослов, способствовал упрочению кальвинизма в Новой Англии; в известнейшей своей книге "Свобода воли" (1754) этически и метафизически обосновал детерминизм (прим. переводчика). 





Марш мира – 1 

                                 Дуайту Макдональду 



У подножия линкольновского мраморного мемориала, 
                     слишком белого, 
под обелиском в честь Вашингтона, 
                     слишком высоким, 
глядящимся в зеркальный пруд, 
                     слишком удлиненный, 
под красноватыми осенними деревьями, поднимающимися 
в стылое небо вместе с беспощадными 
мегафонными призывами к миру, 
шагаем мы, взявшись зачем-то за руки (правда, это приятно), 
размыкая цепь лишь затем, чтоб закурить 
иль протереть очки. Мы похожи на новобранцев 
в первом боевом поход. Вокруг суетятся фотографы, девицы, 
отцы города. Страх, торжество, растерянность, разброд… 
Наше зеленое воинство растянулось по зеленым лугам. 
Навстречу – другое воинство: герои, гориллы, марсиане 
в блестящих зеленых касках, с новенькими винтовками. 





Марш мира – 2


Там, где сгрудились двое ли, трое 
тех, чьи мечты, к сожаленью, мне чужды, - 
лысых, седых и юнцов, а также и женщин, - 
сидел я в закатной тени Пентагона, Бастилии наши, 
разминая затекшую ногу, тоску унимая 
моего любопытного робкого сердца. Тут и услышал я 
речи, проникшие в думы мои с этих пор, 
и понял, как слабы мы были, как правы. 
Сержант из военной полиции все повторял: «Идите 
сквозь их ряды. Сидящих, не троньте». Зеленые тени 
просочились меж нами, как влага. Вторая ж волна 
нас опрокинула навзничь и в землю вдавила. 
Благословен будь, солдат, подавший мне руку, 
помогший на ноги встать и спастись. 



Опубликовано в журнале «Дети Ра» № 3–4 (29–30), 2007  

Слова

 
Первым воплощением Христа была ослиная голова –
простая правда, что есть в его простых словах,
похоронена под спудом случайных, затасканных фраз,
и десятки нитей, ведущих к пониманию, оборваны.
В наши времена Бог – это совсем никудышный человечишка;
у нас была пара таких, Гитлер и Муссолини,
с одними ртами на лице, и от их крика люди столбенели.
Этих двоих, с их пистолетиками и девицами,
забили, как на бойне, но теперь мы знаем:
им кое-что удалось. По крайней мере, показать нам:
недолговечны наши договоры против общего врага,
бессильны коммуны, лечащие экономические язвы
жизненными соками простых людей.
Снова и снова – 
союз мечей, где нет места слову.

Dames du Temps jadis*

 

Скажи, в какой стране
искать мне Флору, римлянку,
и милую Архипаиду, и Таис,
прелестницу, и Эхо,
чей голос колокольцами звенел
над водами, над долом,
а красота казалась неземной?
Где умница-девица Элоиза,
которую любил Пьер Абеляр,
страдавший за свою любовь,
охолощенный палачом в квартале Сен-Дени?
Где Жанна д'Арк из Лотарингии,
сожженная в Руане волей англичан?
Где, Боже, Боже, прошлогодний снег?

* Дамы былых времен (франц.)

___________________________ 

Опубликовано в журнале «Окно» № 2 (5), 2008

Лерой Джонс

LeRoi Jones

(р. 1934)

Каждое утро

 

Каждое утро
я спускаюсь
по Ганзвурт-стрит
к докам

 
Я долго вглядываюсь
в горизонт,
он сдвигается,
обнимает
меня.

 
Мне грезится
тепло
отцовских рук.
Кажется, имя этому
генеалогия.

Марк Стрэнд
Mark Strand 

(р. 1934)

  


Корабль-призрак 


Он плывет 
Сквозь людскую толчею, 

Неясный контурами, 
Подобно ветру. 

Он скользит 
Сквозь трущобную 

Тоску в простор 
Полей. 

Медленно 
Движется он 

Мимо стада, 
Мимо ветряных мельниц, 

Дрейфует в ночи, 
Словно смертный 

Сон. 
Его не слышно. 

Он крадется под звездами, 
Бледный, как звезды. 

Его команда и пассажиры 
Глядят в пустоту. 

Глаза их — 
Немигающие, 

Недвижные — 
Белее кости. 

Жизнь на моих плечах

                                             Биллу и Сэнди Бэйли 



Освобождаюсь от чужих имен. Опорожняю карманы. 
Освобождаю туфли от себя, оставляю их у дороги. 
Вечером я обращаю вспять стрелки часов, 
открываю семейный альбом, гляжу на себя в детстве. 

Но какой от этого прок? Время сделало свое дело. 
Произношу свое имя. Произношу: «Прощай!» 
Слова торопливо ускользают по ветру. 
Я люблю жену, но отсылаю ее от себя. 

Родители поднимаются с тронов, 
ступают в молочные палаты облаков. Смогу ли я петь? 
Время говорит мне обо мне. Я меняюсь, но остаюсь прежним. 
Я стряхиваю с себя жизнь, но она висит на моих плечах. 




Снегопад 


Глядя, как снег укрывает землю, укрывает 
себя, укрывает все, кроме тебя самого, понимаешь: 
это свет, что нисходит потоком 
на шелест воздуха, вытесняющего воздух, 
это время, впадающее в реку времени, похороны 
сна, апогей зимы, негатив ночи. 




Зимние строки 

                                         Россу Краусу 


Когда станет холоднее и седина 
осядет из воздуха, скажи себе: 
ты все так же будешь 
идти, слышать 
те же звуки, 
где бы ты ни оказался — 
под сводами тьмы 
иль под крошащейся белизной 
лунного взгляда в заснеженной долине. 
Ночью, когда станет холоднее, 
скажи себе: 
ты знаешь, что звуки эти — всего лишь 
перестук твоих костей 
на ходу. Тебе будет позволено 
прилечь у костра 
зимних звезд. 
И если случится, что ты не сможешь 
идти дальше или повернуть назад 
и поймешь, что это конечная точка пути, 
скажи себе 
сквозь последнюю волну холода по телу: 
ты приемлешь себя таким как есть. 




Иное место 


Вхожу 
туда где этот таинственный 
свет 

его много чтобы ничего не видеть 
мало чтобы прозревать 
грядущее 

все же могу разглядеть 
воду 
одинокую лодку 
стоящего человека 

он мне не знаком 

это Иное Место 
что за лучи здесь 
нависают сетью 
над пустотой? 

то что должно прийти 
уже пришло 
сюда 
это зеркало 
в котором спит боль 

это страна 
которую никто не посещает. 



Опубликовано в журнале «Иностранная литература» 1996, № 10 

Целостность сущего 


Когда я в поле, 
я – отсутствие 
поля. 
И так во всем. 
Где бы я ни был, 
я – то, 
чего не хватает. 

Я иду 
и разрезаю собой воздух, 
и всегда он 
смыкается, чтобы заполнить 
пространство 
за моей спиной. 

Все мы перемещаеся 
не просто так. 
Я, например, - чтобы обеспечить 
целостность сущего. 



Опубликовано в антологии «Поэзия безмолвия». М.: А & B, 1999. 

Песенка одинокого человека

Хорошо сидеть весь день,
словно куль, на стуле,
а потом лежать всю ночь,
как валун, на ложе.

 
Вот несут еду –
открываю рот.
Сморит меня сон –
веки я сомкну.

 
Песенку поет
мое тело.
На ветру дышу
сединою стылой.

 
А вокруг цветы –
как картина.
Вянуть и цвести –
все едино.

 
Опубликовано в журнале «Окно» № 2 (5), 2008

Чарльз Симик
Charles Simic

(р. 1938)

Декабрь

          Идет снег
и все еще бродят убогие
          люди-сэндвичи
с двумя плакатами спереди и сзади:

          один возвещает
о конце света
          другой –
о расценках в здешней парикмахерской




Уличная сценка


На углу – маленький слепец
С картонным плакатиком на груди.
Мальчик слишком мал,
Чтобы просить подаяния в одиночку,
Но все же стоит
С протянутой рукой.

Странен наш век –
Убийства ни в чем не повинных людей,
Полеты на Луну...
И этот мальчуган,
Поджидающий меня в странном городе,
Где я заблудился.

Заслышав мои шаги, мальчик
Достает изо рта резиновую игрушку,
Как будто хочет что-то сказать.
Но не говорит ничего.

Это голова куклы,
Вся изжеванная. Малыш
Поднял ее повыше, чтобы я видел.
На меня смотрят
Два ухмыляющихся лица.




Царство снов


На первой странице моей книги снов –
Вечный вечер
В оккупированной стране,
Ожидание комендантского часа,
Маленький провинциальный городок.
Фасады домов разбиты,
Окна не освещены.

Я стою на углу,
Где не должен стоять.
Одинокий, полуодетый, я вышел
На поиски черного пса,
Отвечающего на мой свист.
В руках у меня жутковатая карнавальная маска,
Но я боюсь ее надеть.

Моя вдова


Фотография женщины в трауре.
Я вырезал ее из книги по истории.
Я разговариваю с ней, как с любимой.
Мне хочется ободритъ ее.

Я накрываю стол для ужина.
Вечером я гашу свет.
Во мраке я слышу
Ее вздох.

Она родом из Познани.
Одна нога у нее короче другой.
В школе эта женщина учила французский.
Она и сейчас может продекламировать пару строф из Вийона.

Вот она бредет по снегу.
Она направляется ко мне,
Но ее преследуют пес о волчьей головой
И солдат в скрипучих высоких ботинках.

Учебник истории


Посреди шумной улицы
Ребенок увидел вырванные из книги страницы.
Он перестал стучать мячиком об асфальт
И побежал к ним.  

Страницы упорхнули из его руин
Как бабочки.
Он разглядел лишь
Несколько имен и дат.

На окраине города
Ветер высоко взметнул страницы,
Перенес их через груду выброшенных шин
И швырнул в серую реку,

Где они утонули как котята.
Мимо проплывала баржа,
Именуемая «Победой».
От нее разбегалисъ искалеченные волны.

  

Дорогая Елена!


Есть на свете вещь, именуемая
Морским огурцом.
Я ничего о нем не знаю;
Название, однако, холодное и соленое.
Неплохо бы попробовать
Салат из таких огурчиков!
Наверное, придется нырятъ за ними
На опасные глубины,
Пока ты режешь чеснок
И потягиваешъ белое вино,
В котором тонет ночь.
Жди – я надеюсь вскоре
Вернуться с этими красивыми зелеными овощами
Из моря, кишащего акулами.




Стул


Этот стул был учеником Эвклида.

Книга теорем лежала на сиденье.
Окно класса было открыто,
ветер листал страницы,
шепотом повторял знаменитые слова.
 
Солнце заходило за золотые крыши,
тени все удлинялись.

Эвклид не обращал на это никакого внимания.




Бабушкина логика

                         Джиму Тэйту


Великий Ницше, говорят,
Однажды в Турине побрил лошадь.
 
Этот же безумец Ницше
Время от времени смотрелся
В карманное зеркальце,
Дабы убедиться, что он еще здесь.

Должно быть, это то самое зеркальце,
Которое он подставил лошади,
Чтобы та полюбовалась на себя после бритья.




Собираются тучи


Именно так мы и хотели жить:
Земляника со сливками по утрам,
Солнце в каждой комнате,
Мы с тобою, нагие, идем по песку к морю.

В некоторые вечера, однако, обнаруживается:
Мы не очень-то уверены в будущем –
Как трагические актеры в горящем театре.
Птицы кружили над нашими головами,
Темные сосны были странно недвижны,
Камни под ногами – все в закатной крови.

Мы возвращались на террасу, потягивали вино.
Почему так стоек этот цвет несчастья?
Тучи с человеческими профилями
Собираются на горизонте, но в остальном
Все хорошо – воздух нежен, море безмятежно.

И вот нас объяла ночь, беззвездная ночь.
Ты зажигаешь свечу, идешь с ней, обнаженная,
В наш спальню и быстро задуваешь пламя.
Темные сосны и травы странно недвижны.


Опубликовано в журнале: «Иностранная литература» 1996, № 10

Практическое руководство


Огромные технические трудности ждут вас, 
если вы попытаетесь распять себя 
без помощников, без тросов, воротов 
и прочих хитроумных приспособлений 

в пустой белой комнатке 
с единственным шатким стулом. 
Вам надо будет взобраться под самый потолок, 
вколотить ботинком гвозди в ладони, 

не говоря уж о том, что придется раздеться, 
явить миру свои ребра и мышцы... 
Вот ваша левая рука уже прибита, 
пот можно вытереть только правой, 

как и дотянуться до окурка 
в переполненной пепельнице. 
Не надейтесь, что от вас будет исходить свет, 
а ведь впереди ночь, и какая ночь! 




Ярмарка в деревне 

                                         Хэйдену Кэрруту 


Вы немного потеряли, если вам 
не доводилось видеть шестиногого пса. 
Мне — доводилось. Он обычно лежал в углу. 
К его лишним лапам 

все давно привыкли и думали 
о другом. Ну, скажем, 
о том, как холодно этой темной ночью 
на ярмарке, под открытым небом. 

Потом хозяин бросил палку, 
пес побежал за ней на четырех 
лапах, две другие волочились сзади. 
Одна из девиц визгливо засмеялась. 

Она была пьяна. Пьян был и мужчина, 
приклеившийся губами к ее шее. 
Пес взял палку и посмотрел на нас. 
На этом представление окончилось. 




Булавки воспоминаний


В окне пыльной лавки 
выставлен был детский выходной костюм 
на портняжном манекене. 
Казалось, лавка уже много лет как закрыта. 

Здесь я заблудился однажды в воскресной 
тишине, в воскресном 
полуденном свете, 
на улице с домами из красного кирпича. 

— Как тебе все это нравится? — 
сказал я в пустоту. 
— Как тебе все это нравится? — 
повторяю я сегодня, проснувшись. 

Та улица ведет в вечность, 
и, пока я иду, колют меня 
булавки, удерживающие на моих плечах 
темные и тяжелые одежды. 




В библиотеке 

                                      Октавио 


Есть такая книга — 
«Энциклопедия ангелов». 
Никто не раскрывал ее за последние 
пятьдесят лет. Я знаю это точно — 
когда я ее открыл, переплет скрипнул, 
края страниц стали осыпаться. Я вычитал, 

что когда-то ангелов было не меньше, чем 
насекомых. 
Небо в сумерках 
кишело ангелами. 
Чтобы отогнать их, приходилось 
размахивать обеими руками. 

Сегодня солнце ярко светит в высокие окна. 
В библиотеке тихо. 
Ангелы и боги 
роятся во мраке томов, 
в которые никто никогда не заглядывал. 
Великие тайны обитают 
на полке, мимо которой мисс Джонс 
шествует каждый день, делая обход. 

Она высокая и то и дело 
наклоняет голову, будто прислушиваясь. 
Книги перешептываются. 
Я не слышу, о чем, но она — слышит. 




М. 


Пешком я добрался до М. 
Никого не было в этом М. 

Мне пришлось идти на цыпочках 
мимо карточных домиков, 
думая о том, не рухнет ли все 
в М. сегодня, на рассвете. 



Опубликовано в журнале: «Иностранная литература» 1997, № 10 

Благодарение

 
Мы несказанно счастливы.
Мы стали одуванчиками.
Пока мы были песчинками мироздания,
Нам все время хотелось прекратиться в одуванчиков.
Из Невообразимого
Мы ехали в комфортабельном
Поезде, имя которому Неопределенное.
В наших конфирмационных одеждах
Мы выглядели весьма примерными, даже чопорными.
Остальные вырядились ястребами,
Траурницами, Венериными мухоловками,
А наш придурковатый кузен Финеас –
Двухголовым теленком.
Все они до сих пор мечутся
От одной деревенской красотки к другой.

Опубликовано в журнале «Окно» № 2 (5), 2008

Из книги «МИР БЕСКОНЕЧЕН»

(стихотворения в прозе)

*  *  *

Моя мать была змейкой черного дыма. Она носила меня, запеленатого, над горящими городами.

Небо простерлосъ широким, ветренным пустырем; детям было привольно играть там.

Мы встречали многих, подобных нам. Они пытались надеть плащи с рукавами из дыма. Небесный свод, вместо звезд, был усеян сморщенными маленькими глухими ушками.

*  *  *

Меня выкрали цыгане. Потом родители выкрали меня у цыган. После этого цыгане выкрали меня снова. Так продолжалось довольно долго. Вечером я сосал коричневую грудь мамки в цыганском караване, утром – ел с серебряной ложечки за длинным столом в гостиной.

Настал первый день весны. Один из моих отцов пел, принимая ванну, другой – раскрашивал живого воробья под попугая.

*  *  *

Я – последний солдат Наполеона. Прошло уже почти двести лет, а я все еще отступаю от Москвы. Белые березки выстроились вдоль дороти, грязь доходит мне до колен. Одноглазая женщина предлагает купить у нее цыпленка, но у меня нет ничего. Даже одежды.

Я иду в одну сторону, немцы – в другую. Русские тоже куда-то идут и приветственно машут мне вслед. На боку у меня парадная шпага. Ею я подравниваю мои волосы; они отросли уже до бедер.

*  *  *

Время – это ящерица на солнце. Оно неподвижно, однако глаза его широко открыты. Оно любит проницать тайны наших лиц и слушать наши рассуждения.

Все это потому, что первые люди были ящерицами. Если не верите, поймайте ящерицу за хвост – и что вы обрящете?

*  *  *

Кто-то бредет мимо моей двери и бормочет: «Наш гусь готов!»

Странно! Я уже приготовил вилку и нож, даже салфетку на шею повязал, во тарелка передо мной покамест пуста.

И все же этот некто продолжает бормотать за дверью о каком-то якобы уже сварившемся гусе, который, по его словам, принадшезшт вам на пару!

*  *  *

 
Хуже ли русские каннибалы, чем английские? Конечно, хуже! Английские едят нашу плоть от головы до пят, русские же – глодают душу.

- Душа - это всего лишь видимость, - сказал я Анне Александровне, но она была занята – устало догрызала меня.

- Ну, и на что это похоже - на гусиный паштет или на мякоть головоногих моллюсков в соусе из морской воды? – поинтересовался я. Вместо ответа сидевшая напротив Анна Александровна похлопала себя по животу и одарила меня улыбкой.

Опубликовано в журнале: «Иностранная литература» 1996, № 10 

*  *  *

 
Город пал. Мы подошли к окну дома, нарисованного безумцем. Заходящее солнце освещало несколько заброшенных механизмов для напрасного труда. Кто-то сказал:
      - Я помню, как в древности можно было превратить волка в человека, а потом читать об этом лекции к вящему своему удовольствию.

*  *  *

 
Многих в этих краях забирали покататься на летающих тарелках. Не верится, что такое возможно, когда глядишь на эти белоснежные церкви, такие нарядные по воскресеньям.
      - Круглых прямоугольников не бывает, - объясняет учитель тупоголовому мальчугану.
      Мать последнего была похищена прошлой ночью. Сейчас она – что бы вы думали? – сидит в уголке и улыбается самой себе. Небеса просторны и сини.
      - Эти существа такие махонькие, они могут устроиться на ночь внутри собственных ушей, - говорит один из восьмидесятилетних близнецов другому.

Опубликовано в журнале «Окно» № 2 (5), 2008

Джим Кэйтс
Jim Kates



Женщина с плоскогорья 


Земля здесь кипит, но медленно — 
не как вода в моей кастрюле, где цыпленок 
обретает две сущности: 
кости и бульон. Говорят, 

нужно девять лет или даже больше, 
чтобы от человека осталось 
то же самое. Тогда скелет 
можно извлечь и выбросить. Мой муж 

каждую весну обихаживал почву, 
готовил ее к севу. 
Он знал, что ей нужно, 
не знал лишь, когда ей понадобится 
он сам. 

Кран 


Меня не так легко перекрыть! 
Всю ночь горячие капли моего имени 
через неравные промежутки 
будут стучать по холодному и звонкому фарфору 
твоей сокровенной спальни. 

Заворачивай меня всю бессонную ночь, 
пока металл не обожжет твою ладонь! 
Я могу сделать так, 
что влага будет сочиться беспрерывно — 
хотя бы по одной слезинке. 



Опубликовано в журнале «Новая Юность» 1999, № 3(36) 

© Анатолий Кудрявицкий, 1996, 1997, 1999, 2007, 2008 – перевод