| Поэты Ирландии-2 |
| Поэты Ирландии-1 | Главная страница сайта | Вернуться к "Переводам" | Поэты Великобритании | Поэты США |
Поэты «Изумрудного острова» Вступление и переводы с английского Анатолия Кудрявицкого Ирландию многие зовут страной поэзии. Традиции древних стихотворцев и повествователей, которых звали по-ирландски ракара, продолжают все новые и новые поколения ирландских авторов. В 20-м веке поэзию «Изумрудного острова» во многом определило творчество Уильяма Батлера Йейтса, известного и в России по многочисленным переводам. В этой подборке мы представляем ирландских поэтов сегодняшнего дня. В Ирландии, надо заметить, нет таких четко сложившихся поэтических школ, как, скажем, московская, петербургская и южно-русская в России. Ирландия – небольшая страна, в которой существует общая поэтическая атмосфера. Критики проводят различия, в основном, по возрасту – понятие «поэтическое поколение» здесь, как и везде, вполне актуально. Патриарх ирландской поэзии Брендан Кеннелли родом из графства Кэрри на юго-западе Ирландии. Известнейший поэт, критик и остроумец, автор многочисленных книг, он много лет назад избрал академическую карьеру и ныне является профессором кафедры современной литературы в дублинском Тринити Колледже, считающемся лучшим из ирландских университетов. Деканом языкового отделения в том же университете является Эйлин Ни Куллинан, известная поэтесса, родившаяся в городе Корк, втором по велечине городе Ирландии. Она опубликовала семь книг стихов и удостоилась премий имени О’Шонесси и Патрика Каванаха. Недавно она была номинирована на почетнейшее звание «Поэт Европы». Также из Корка поэт Тео Дорган, который однако давно уже живет в Дублине. Он долгое время работал директором Поэтри Айрланд, союза ирландских поэтов, а в настоящее время известен как радиожурналист. В разговоре он признался автору этих строк, что в свое время огромное влияние на него оказало посещение Москвы. Московские впечатления нашли место во многих его стихах. В Корке родился и живет поэт Томас Маккарти, который несколько лет назад выступал с чтением своих стихов в Москве. Он вышел из рабочей семьи, и многие его стихи посвящены проблемам ирландской политики и профсоюзного движения. В настоящее время он преподает английский язык в своем родном городе. Вообще многие ирландские поэты избрали преподавательскую карьеру. Ноэл Монахан родился в графстве Лонгфорд и ныне работает директором школы в городе Каван. Признание пришло к нему уже в зрелые годы, когда он неожиданно для себя получил одну из крупнейших поэтических премий страны. С тех пор он опубликовал четыре книги стихов и несколько пьес. Автор четырех поэтических книг Шон Лайсахт родился в городе Лимерик, но поселился в графстве Мэйо на западе Ирландии. Он преподает биологию в местном университете – и под вечно-серым западноирландским небом мечтает об Италии, куда удается съездить только в отпуск, да и то не каждый раз. Поэт и критик Деннис О’Дрисколл родился в графстве Типперэри. В настоящее время он живет и работает в Дублине, в главном офисе ирландской таможни. Первая книга его стихов вышла в 1982 году и сразу выдвинула его в ряд ведущих поэтов Ирландии. За ней последовало еще пять сборников. Он также издал очень необычную книгу о поэзии: сборник высказываний поэтов разных стран о поэзии. Она называется «Как сказал поэт», и высказывания в ней иногда вполне глубокомысленные, а иногда и совсем даже наоборот. Говорят, предок Мэри О’Мэлли – легендарная Грануайле, собственно, Грэйс О’Мэлли, «пиратская королева» западной Ирландии в 16 веке. О Грануайле веками поют песни, а Мэри О’Мэлли написала книгу стихов об этой полулегендарной женщине, «изъятой из истории» в годы владычества англичан. Сама Мэри О’Мэлли родилась в графстве Голуэй, и ныне живет в городке Мойкуллен и преподает английский язык в местной школе. Ее творчество получило в стране заслуженное признание. За последние 15 лет вышли 4 книги ее стихов. Поэтесса была удостоена премию Хеннесси. По соседству, в городе Голуэй, живет Рита-Энн Хиггинс, знаменитая в Ирландии и Англии своими сатирическими стихами, написанными простым, доходчивым языком и потому понятным многим из тех, кому поэзия вообще чужда, и в то же время благосклонно принимающимися критиками. Она удостоилась престижной поэтической премии имени Петера О’Доннелла. Поэт старшего поколения Киран О’Дрисколл родился в графстве Килкенни, знаменитым своим пивом того же названия, а еще – командой по ирландскому хоккею – хорлингу, что год за годом выигрывает чемпионат страны. В настоящее время он живет в городе Лимерик и преподает на факультете искусств и дизайна местного университета. За четырьмя книгами его поэзии последовал объемистый том избранных сочинений. Киран О’Дрисколл один из самых авторитетных поэтов страны, лауреат премии имени Джеймса Джойса. Также в Лимерике живет поэтесса и художница Джозефина Слэйд, или Джо Слэйд, как называют ее в Ирландии. Она родилась в Англии, в Хартфордшире, и еще в молодые годы перебралась в Ирландию, страну, с которой ее связывает кровное родство. Первая книга ее импрессионистических стихов, проникнутых необычными аллегориями, вышла в свет в 1989 году, за ней последовали еще три. Знаменитая Нула Ни Гоннал также родилась в Англии, но воспитывалась в графстве Кэрри, где родной язык жителей – не английский, а ирландский, т.е. гэльский. На этом языке она и пишет. Ее глубоко эмоциональные стихи уходят корнями в древний фольклор. В Ирландии их знает почти каждый: творчество поэтессы изучают в школах. Несколько лет назад она выступала с чтением стихов в Москве. Поэтесса Мэри О’Доннелл известна также как автор двух романов и книги коротких рассказов, театральный критик и радиожурналист. Она родилась в графстве Монахан, а ныне живет в университетском городке Мэйнут неподалеку от Дублина. Поэт Пол Перри родом из самого Дублина, где вообще живет одна треть населения страны. Он долго жил в Америке, где и начал писать стихи. Вернувшись на родину, он опубликовал книгу стихов, выдвинувшую его в число лучших молодых поэтов страны. В ближайшие месяцы выходит уже вторая книга его стихов. Тео Дорган (Дублин) Theo Dorgan ДИКАРКА Моя возлюбленная – кошка, И она истерзала меня цапками И царапками, кошачьей Индифферетностью и милой привычкой Спрыгивать мне на плечи С веток и фонарей, Ударяя меня боком по затылку. Порою она мила И приносит мне в зубах розы. Они свешиваются из ее вялой пасти, Эти свежесрезанные кровавые розы. КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ Красный шелк хлопает на ветру в лучах прожектора. У домов и куполов ленинградская желтизна. Кругом зубчатые стены цвета бычьей крови. Над булыжной мостовой нависают тюрбаны собора Василия Блаженного. Мне чудятся следы танков на брусчатке, вой ветра из диких пустот Востока, но сейчас тихий жаркий вечер, и площадь окутана туманной дымкой. Она устала. Слишком много истории творилось здесь, слишком много венков было возложено на могилу Ленина. Старухи с тяжелыми пакетами ждут ветра перемен, юношеского веселья, неожиданных вопросов. Сцена готова для нового тирана и его деклараций. МОСКОВСКОЕ МЕТРО При входе нет уличных музыкантов. Единственный раз, когда я спускался В метро не под музыку. Никакой рекламы на стенах, Ничто не рассказывает нам о жизни наверху, Не зовет в наземный мир. Бронзовый Пушкин, отшлифованный И безмятежный. На потолке самолеты Тридцатых годов, Опускающийся парашютист. Сперва все хорошо, Но когда надо делать пересадку, Я теряюсь, пытаюсь разобрать Названия на незнакомом языке. Подходит женщина, ровесница моей матери, Рассматривает карточку, на которой я заранее Записал, куда я еду. Сжимая мой локоть, она ведет меня По лабиринту. Я рассказываю ей, Откуда я. Она удивляется, вполне безразлично. Моя приятная несвобода продолжается. Мы идем по коридорам, поднимаемся по лестнице, Снова спускаемся, огибаем углы, Наконец приходим, куда нужно. Тем временем Дочь этой женщины всем своим видом выказывает Раздражение. Я обмениваюсь рукопожатием с матерью, Но смотрю на дочь. Лицо той – каменная маска надменности, Обрамленная наушниками плеера. Я пытаюсь понять, что за путешествие я прервал. Брендан Кеннелли (Дублин) Brendan Kennelly ГОЛОС МИРА Я слышал голос мира в моих критических средостениях, И голос этот говорил, что наибольший, совершеннейший, Важнейший вклад в наше понимание истории был сделан В этом году неким ретивым слугой человечества. И я был двумя местами одновременно: Я был уединенным фешенебельным пляжем Барна Странд, Королем пустых мест, крикливым хамом. Ветер смеялся, когда брал меня за руку И вел сквозь щель во мне самом к морю, Чьи волны были росистыми цветами, а потом детьми, Тонущими в этой жизни. Детьми, чьи сердца наконец чисты. И еще я был грязной задней улочкой в городе. Я был дворнягой, презервативом, пьяной песней, бранью. Мужчиной, говорящим женщине, что она утратила стыд. Я слышал голос мира, и он оплакивал расточительство и убытки. ВИНА Дьявол всегда кого-то критикует. Пол в аду вымощен кирпичами вины. Лошади там заблудились в горах, и девушки холодны. Правда лежит на дне колодца и кровоточит. ЕСЬМ Когда я думаю о том, что сделало меня мною, я восхищаюсь каталогом ингредиентов: я король лгунов, Ксавьер О’Грэйди, я Том Горман, мертвец на болотах, я Люк О’Шэй в тюряге Лимерика, я продавец подрывных газеток у церковных ворот, мужчины удивляют меня, женщины для меня не существуют. Я взращен на хлебах ненависти, я эмигрант, в чьих мозгах кровоточит Ирландия, и будет там кровоточить, пока я не вернусь домой, в поля, которые всего лишь пародия на мирный пейзаж. Я пою трагические песни, я безумно смешон, я продам свою страну за пригоршню монет, я большая семья, я каменносердый пуританин, за все винящий еретиков-янсенистов, что, как я сам, были беглецами. Я самодельная бомба, я обрез ружья, мне нравится жаловаться на свое происхождение, я знаю о любви так мало, как только можно знать, я болтаю ерунду о том, что я свободен, у меня глаза на мокром месте, чуть только я заслышу колокол, мой язык превращает змеиный яд в мед, я смеюсь над тем, о чем писали поэты былых веков. Лишь теряя себя в себе, я могу воскресить свое дурацкое остроумие. Верю ли я себе самому? Я сбрасываю с себя личины, как одежды. Верьте мне, если вы еще на это способны. Шон Лайсахт (Ньюпорт, графство Мэйо) Sean Lysaght ОСТРОВ АХИЛЛА По преданию, Ахиллес отдыхал здесь после своих Троянских триумфов. В одном из этих домиков. Никто не знает, в каком именно. Ветер с моря скоблит сушу и стирает память о том, как герой стоял пред славной своею триремой, украшенной его гербом. Позже он надел сандалии и помог местным жителям разгружать корабль. Его золотой шлем возложили на его мантию, и они с тех пор десятилетиями собирали пыль. Все это плавно перетекает в повесть о том, как местный житель по имени Гарри О’Диссей нежданно воротился из Англии. Он обнаружил, что его ферма запущена, его пес одичал, лучший скот продан, и тому подобное. Это лишь начало истории, конец которой вам, разумеется, известен. ПЕРЕВОД БЕЗ ОРИГИНАЛА Человек идет вдоль стен разрушенных домов. Он не говорит о войне, пожарах и голоде. Одинокий, что-то бормочущий человек – и камень. Да, конечно, он пожил свое. В былые времена он строил стены, а на заработанные деньги пил. Он даже сподвигся на большее: кланялся перед алтарем, пролагал свой путь сквозь годы, изумлялся жизни. Но сейчас он постепенно застывает в своем нынешнем вечно сердитом облике. Человек идет вдоль разрушенных стен, а камни остаются камнями. Они не меняют лицо. Это человеку свойственно бунтарство. Ему всегда хочется вставить словцо. СТРИЖИ Голая земля, раздетая до костей скелета, адиантум растет на скалах зимой и летом. Арктика и Средиземноморье перемигиваются ясным днем, стрижи мелькают перед ветровым стеклом, когда мы спускаемся к таласса, таласса, мечтая об оливах и виноградниках. Томас Маккарти (Корк) Thomas McCarthy ''Composition au Papillon'' ПИКАССО Этим вечером, Пикассо, я думаю о твоем волшебстве. Потрескивает газовый счетчик, луна струит морозный свет. Мне говорят, ты был Кухулином холста, в тебе воплотился дух Леонардо. Никогда еще краски не покорялись столь сильной руке: -Герника, пошлые сластолюбцы, портреты Ольги, даже интимная хрупкость «Композиции с бабочками» столь совершенны, что сами боги сознают предел своих возможностей. В Париже, когда тебе был пятьдесят один год, ты мог играть Бога, экспериментируя с тканью, струной, чертежными кнопками и маслом. Правда в том, что мы с рождения опутаны провинциальными узами. Но если нам везет, мы – как ты – умираем французами. БЕРЛИНСКАЯ СТЕНА МИКА ХАННИГАНА Твоя стена, Мик, фрагментарная и сухая, как корка обгорелого содового хлеба, путешествовала со мной по заснеженным американским провинциям. Твоя стена стала моим хлебом насущным: более реальная и священная, чем могла бы быть частица Истинного Креста, и более трансцендентная, чем поэзия. Я каждый день иду к причастию штукатурки и нюхаю ее дурно пахнущие хлопья. Мне интересно, сколько разрушенных домов пошло на изготовление стены. Святая гробница Берлина, разорванного на части и пустого, реконструирована в качестве простой стены, жалкой и примитивной. Был народ разделенный и испуганный. Кто-то сказал, это было для него наказанием, и поделом. Как в случае с нашим разделенным островом, что есть символ духа несговорчивости. Мик, я разделил твою стену в Сиракузе. Нет, не в Сиракузе. В Берлингтоне, штат Вермонт. Я подарил часть ее поэту во время снежной бури. Частица Тела Христова. Мне думалось: вина И история вполне делимы – как и Божья Благодать. Поэт поблагодарил меня, как благодарят священника. ВИКТОРИНА Год выборов миновал. По этому случаю сегодня – викторина и бал. Сенаторы с женами вальсируют новогодне. Их дети разбрасывают чипсы в уголке. Отцы отправляют их домой, благо есть с кем. Матери помогают выставить их на мороз. Разногласия тонут в вине, болтовне и букетах роз. Имя возлюбленной Роберта Эммета? Кто была Китти О’Шэй? Для какого члена ИРА день свадьбы стал концом его дней? Сколько народу Кевин О‘Хиггинс приговорил к расстрелу? Поцелуи двух европарламентариев, только приступивших к делу, ждут того, кто на эти вопросы даст ответы подробные – и выиграет неделю в Брюсселе для двоих плюс подъемные. Ноэл Монахан (Каван) Noel Monaghan КУРОЛЮДИ Сонное покачивание куриных головок С выпуклыми желто-коричневыми глазками. Нет больше крыльев, чтоб ими хлопать. В перьях притаилось молчание. Бездумные, они стоят сами по себе. Нет более теплых яиц в гнезде, Нет стогов, где, бывало, Так хорошо отдыхалось. Вощеные зимние клювы Вокруг стола. Головы вниз – отхлебнули, Головы вверх – проглотили. СМЕЮЩЕЕСЯ ПОЛЕ Человек не мог спать – Ему мешал чей-то смех. Он решил, что смеются камни, И утопил их в реке. Смех продолжался. Человек решил, что виноват чертополох, И сжег все заросли в канавах. Смех не прекращался. Люди говорили, Это феи дуют в наперстки. Другие говорили, вороны разевают клювы И напропалую хохочут в темноте. Человек встал с кровати и стал Вслепую метаться по полю в поисках ворон. Потом он упал. Фи-ить, фи-ить, фи-ить, - Плакал он, сидя на корточках. И больше Никогда уже он не вставал по утрам со смехом. ОДНОЭТАЖНАЯ ХИЖИНА РЕЧИ Я чувствую себя бездомным В одноэтажной хижине речи И вслепую ищу Несуществующую лестницу Куда-то наверх. Я хочу ощутить Парящие строчки Под моими ногами, Нащупать перила слов, Почувствовать их под пальцами, Я хочу слышать тишину их песни В моих снах. Эйлин Ни Куллинан (Дублин) Eileen Ni Chuilleanain В ЕЕ ДРУГОМ ДОМЕ В моем другом доме все книги выстроены в ряд на полках, И я снимаю их и читаю, когда я в настроении это делать. Почтальон приносит письма ко всей семье, Стол раздвигается, а потом очищается невидимыми руками. Это мертвые прислуживают нам, и я вижу там, где всегда сидел Мой отец, его стакан и бутылку горького пива – Они охраняют его место (и я знаю: это не может быть наяву – Единственный мальчик в семье с шестью сестрами, он никогда не умел Раздвигать стол, хотя книги и выстраивались в ряд по его команде). В ту минуту, когда все моют руки и исчезают из поля зрения, В комнату с камином, книгами и едой входит человек, Сбрасывает пальто, делает пируэт, Как танцор перед тем, как приземлиться, Достает откуда-то цветок лилии. Все каждый раз Шарят в карманах, когда дверь открывается, Но цветок прибыл с ним. Этому человеку хорошо здесь. На полке сияет большая яркая марка адресованного ему письма. Он невнятно говорит, раз и еще раз: «И уходит с Богом…» За окном звучат женские голоса. Он дышит глубоко и быстро И возвращается разговаривать с огнем, улыбается, греет руки… В этом доме нет нужды дожидаться приговора истории, И страницы книг умеют слушать друг друга. ПИГМАЛИОНОВА СТАТУЯ Не только ее каменное лицо, отрешенное, смотрящее в папоротники, Но вообще все, что есть в котловане долины, приходит в движение (А за горизонтом грузовики успешно сражаются с шоссе). Дерево раздувает свою крону на кривом холме, Насекомое врезается в резное веко статуи, Трава клонится к западу от самых корней, Когда ветер проникает ей под кожу и листает ее, как книгу. Завитки волос почти реальны, вьются, как змеи, Вены шуршат, кровь пульсирует вокруг глотки, Черты лица яснеют, усложняются, и вот наконец Изо рта выкатывается зеленый лист языка. ЗАТВОРНИЦА В последний год ее привычки изменились. Идущие мимо странники видели лишь Замшелое окно невдалеке от церковной паперти. Через окно ей передавали хлеб и воду. Несколько слов, наставление. Она знала, кто был За окном, она молилась за них поименно. Помню, как она рассказывала мне о своих видениях, Как она, глухая с рождения, Преображалась, когда из-за решетки ее окна Доносились звуки волынки. Нула Ни Гонналл (Дан Лири, графство Дублин) Nuala Ni Dhomhnaill КОСТЬ Когда-то я была костью, лежала на песке среди скелетов. На пустынной равнине, среди валунов и гальки, я была костью, голой, белой. Пришел ветер, вздох стихий, он вдохнул в меня душу. Я превратилась в женщину, по образцу той, что была скроена из адамова ребра. Пришла буря, сила стихий. Под грохот грома до меня доносился твой голос, звавший меня. Я стала Евой, матерью народов. Я продала свое первородство за моих детей. Я обменяла яблоко на вожделение древних времен. Я все еще кость. ЛИСА Лисичка рыжая, рыжая, рыжая, рыжая, рыжая, как так вышло, что ты не знаешь – и пока ничего от этого не теряешь – что, какой дорожкой тебе ни идти, в лавке меховщика конец твоего пути? Мы, поэты, тоже чем-то на тебя похожи. Говорил Джон Берримэн, что однажды Готфрид Бенн сказал: наша кожа подобна обоям, и не выиграть жизненный бой нам. Будьте осторожны, меховщики, понапрасну не тяните ко мне руки: я не кроткая зайчиха, я лиса далеких гор, и тому, кто дает мне пищу, я вцепляюсь зубами в голенище. МАТЬ Ты подарила мне платье – и потом забрала его у меня. Ты подарила мне лошадь – и в мое отсутствие продала ее. Ты дала мне арфу – и потом попросила ее назад. И еще ты дала мне жизнь. На вечеринке у скупого О’Брайана каждая крошка на счет. Что бы ты сказала, если б я порвала платье, утопила лошадь, сломала арфу и затянула струны жизни вокруг моего горла? Если б я спрыгнула с утеса? Я знаю, что бы ты сказала. Со средневековой методичностью ты бы послала в газету извещение о моей смерти, а в медицинском свидетельстве написала бы следующее: «Неблагодарная шизофреничка». Мэри О’Доннелл (Мэйнут, графство Килдэр) Mary O'Donnell И ВОДА ПРОЛОЖИЛА СЕБЕ ПУТЬ В мою жизнь въехали белые рыцари, и кружили там, кружили. Жеребцы их дрожали, на бархатных мордах кипела пена. Эти черные кони кричали, их ноздри белели, выражая страх и ярость всадников. Они кружили вокруг шатров, которых больше не было. Они не могли забыть Карелию, Карелию. Вот так в мою жизнь вторгся журчащий поток. МАШИНА ПЛОТИ Когда это случилось, хозяева жизни вытекали из ее тела, сновали туда и сюда через ворота ее тела. Сквозь нее, в ней и вместе с ней. Хозяева жизни оставались близко, когда она выздоравливала. Ее хранители скапливались вблизи ее усталого тело, сконфуженного мозга. Они носили ее через площадь чрезмерности, где не смеет показаться ни одна жнщина, где нет покоя ее детской сути, где карманы для того, чтобы в них шарить, мужчины пускают ветры, каждый цветок – ложе отдыха, а лепестки его похожи на ночную сорочку на вспоротой коже. ЦЕЛЕБНОЕ СРЕДСТВО Брат Сэди был миссионером в Гонконге. Родные его жили в двухэтажном доме С деревянными лучами солнца, Обрамлявшими стекло входной двери. Со стен старой хибары во дворе Крошилась штукатурка. Гнездо, что взрастило этих людей, Теперь использовалось как коровник. Брат исправно писал домой – О семейных делах и об ирландских друзьях. Сэди ничего не знала о Гонконге, О противоядиях от старинных снадобий, Продававшихся в насыщенных запахами комнатах. Ее родные нашли свое собственное целебное средство В китайской экзотике интерьера, забетонированном саде, Беленых стенах и широких сетях оконных занавесей. Деревянное солнышко остекленной двери Всегда изображало восход. Деннис О’Дрисколл (Дублин) Dennis O'Driscoll ПОКУПКА ПОЧТОВОГО ЯЩИКА Еще один разинутый рот. Парадное лицо нашего дома, обращенное к миру, ловящее медный взгляд солнца. Какой же нам выбрать? Тот, что захлопывается как капкан, подстригая письма и счета словно перья или мех? Или другой, послабее, податливый, с высунутым собачьим языком, тянущимся к руке почтальона, но все равно всеядный, переваривающий плохие новости так же охотно, как хорошие ПОГИБШИЙ 1. Погибший – мужчина тридцати с небольшим лет. Это все, что пока сообщает полиция. Родственников пока не известили. Дату вскрытия не назначили. Пейджер коронера подает тихие сигналы. Какой веры был покойник? Какого племени? С какими людьми предпочитал общаться? Во что был вовлечен? Было ли это случайное убийство? Или убийство из мести (око за око, зуб за зуб)? Все гипотезы будут завтра обсуждаться в газетах. 2. Пока что его не пришпилили к чьей-то жизни. Не снабдили адресом, женой, детьми, работой. Пока что он не стал человеком, у которого есть прошлое. Пока что тайна его смерти остается нераскрытой. Пока что берутся смывы крови с его подбородка, смывы грязи с его одежды. Пока что никто не востребовал его тело – для семьи, для нации или для Всевышнего. Пока что вина, прощение, невинность, ответственность еще не поделены. Пока что ему не дали имени. ПОРЛОК это мое лучшее стихотвоение которого не существует оно состоит из великолепных строчек что я придумал но не записал – за неимением времени места или бумаги это стихотворение о помехах вторжениях звонящих телефонах стихотворение о моей жизни несовместимой со стихами приют для умственно отсталых строчек это бюро находок и поэтических потерь стих без героя зачатый но не рожденный пленник сознания жертва утечек интеллекта это стих который не заучишь на память стих не обретший индивидуальность забывший собственное название это мое самое заурядное творение строчки одноразового пользования стихотворение без слов Киран О’Дрисколл (Лимерик) Ciaran O'Driscoll ДЕРЕВО ЗА МОИМ ОКНОМ В дереве за моим окном много комнат. В одной Джеймс Джойс читает продолжение «Поминок по Финнегану» устрицам, жующим филей из мяса богачей в ресторане «Дары моря». В другой полный раскаяния Папа Римский одобрительно кивает марксистским богословам тенистых созвездий. Еще в одной подобострастный дворовый пес с миндалевидными глазами берет вечернюю газету изо рта бывшего хозяина, а в это время перувианские дети бросают свои попрошайнические котомки и, визжа от восторга, взбираются на верхние ветви. О волшебный эль, что красавцы-мертвецы распивают внутри дерева под моим окном! Его темь зелена, и его колышащееся серебро – звездный свет. В САДУ МНОГОВАРИАНТНОГО БУДУЩЕГО В саду многовариантного будущего никто не думает о глубине интеллекта и глубине вины – в самом широком смысле, хотя по какой-то неизвестной причине садовник опрыскивает свои ботинки. Пока Катрина вызывает по телефону такси, сладкое томление слив и персиков ранит сердце заядлого рыболова, которому катастрофически не хватает настойчивости, заядлого удильшика слив и персиков, что опрыскивает свои ботинки в глубине сада многовариантного будущего. Пока Катрина ждет такси, ее отец, еще один заядлый рыболов, недвижный сом своей рисовальной студии, присосался к послеобеденному бокалу бренди. Никто здесь не думает о глубине интеллекта и глубине вины – в самом широком смысле. В глубине сада многовариантного будущего Катрина видит дурные сны, где звучат колыбельные песни. БОГ ДОЖДЯ Этой ночью бог дождя повелел: не быть ничему кроме дождя. Зелень листвы на переднем плане уже избрала самый густой свой оттенок, поверхности предметов потемнели, и позади последнего фронтона последнего дома сереет вечер, не вполне уверенный в близком присутствии города. Огни слабо пульсируют в наплывающих друг на друга далеких окнах, намекают, что их больше, чем кажется. Звуки – это еще не все в полуночном царстве дождевого бога. Среди всех глаз его любимые – глаза людей под фонарями. Мэри О’Мэлли (Голуэй) Mary O'Malley ТРЕБУЕТСЯ МУЗА Ты молода, длиннонога, женского пола? Таят ли загадку твои глаза? Они могут быть любого цвета, но чем темнее, тем лучше. Ученая степень не обязательна, но грамотность важна – тебе придется читать то, что поэт пишет, отличать его сильные стороны от признаков стиля – анализ не обязателен. Пригодится улыбка – чтобы писали: «Она улыбалась», а еще способность появляться под вуалью утреннего тумана, сопровождая поэта в сельских странствиях – видения ведь вышли из моды в городах. Ты блондинка? Хорошо. Брюнетка? Еще лучше. Важно любить путешествия и дешевое вино, уметь возбуждать страсть к писательству. Что же до волос, их можно покрасить. Ты молод, длинноног, мужского пола, с би- лингуальными способностями? В поэзии нет дискриминации. Бицепсы и склонность к садоводству существенны. Вздыхай, если тебе хочется, но помни: поэты ценят мускулистость. СКРИПАЧ Он укладывает скрипку в подбородочную колыбель, устраивает поудобнее, как младенца, – и боярышник гнется под тяжестью ягод. Вот он поднимает смычок, пробует насколько сладок или насыщен воспоминаниями воздух – и серебро сверкает в чистой реке. Смычок на мгновение вздрагивает, легкий, как щепка на водах залива. Заставит ли он нас танцевать жигу или сольет все наши тайные горести в один плач, чтобы укачать нас и успокоить? Он берет первую ноту. Вспархивают птицы, ноги отбивают такт, три форели успокаивают бурный водопад. ИЗЪЯТАЯ ИЗ ИСТОРИИ Чтобы понять загадку измеримого времени, вспомним женщину шестнадцатого столетия. Один отсутствующий росчерк пера – и она изъята из истории. Лишь после того, как о ней три века пели песни, она была вписана в историю снова. Рассказ о ней заглушает хоры поколений, и он же стихает до негромких слов отца, обращенных к дочери. Она и изменила ход истории – тихая девочка, которой отказано от дома. Она сидит на скале, и скалу эту точит море. На ней кофтенка – будущая мантия. Флотилия рыбацких судов и испанские каравеллы танцуют под звуки ее смеха. Пол Перри (Дублин) Paul Perry ПИСЬМА К НЕЗНАКОМЦУ Они падали как камни в колодец без воды. Своего рода дневник, потерянный, нечитанный. Слова, что говорят немного и остаются непонятыми, слова, заставляющие вспомнить о темных глубинах голоса, о зарытых в землю зеркалах. Слова, подобые эхо в яме с металлоломом. Подобные робкому стуку в дверь человеческого духа. Дорогой мой, я писал сии безответные письма и посылал их в дом, над готорым склонились деревья. Здесь письма томились по долгому раздумью, взывали к взаимопониманию, пытались наладить общение. Сейчас остается сказать лишь одно, в медленном темпе самих этих писем: не возвращайся сюда. Здесь, в прихожей этого дома, все еще лежат те письма, и подпись под каждым – отверстая рана. РЫЖИЕ ПСЫ ГРАФСТВА УИКЛОУ Мы шли из Тереньюра в Темпелоуг по длинной улице. Деревья очерчивали контуры дороги; их ревматические суставы ныли от холода и сырости. На тротуаре лежала лиса, головой в лужу, темная ржавая щетина ее намокшего меха застыла на ветру, как ожерелье из когтей. Я хотел перенести лису в поле за оградой, где трава и опавшие листья отдали бы ей свой цвет, когда она будет спать вечным сном, вспоминая рыжих псов графства Уиклоу и их снежно-войлочную поступь, когда они уходили во тьму за нашими дверями. Но мы стояли в нерешительности, боясь подцепить инфекцию, сами коченея от холода. Мы стояли над телом лисы, и, вместо слов благословения, молча думали о том, что вещи уходит из нашей жизни. Наконец мы пошли дальше, унося с собой наши душевные раны – чтобы было что нянчить и лечить. Когда мы почти уже пришли в Темплоуг, я почему-то обернулся – и увидел лису – живую! Она пряталась за деревом, потом стала метаться из стороны в сторону, во всех направлениях. ПРОГУЛКА (по Шагалу) Я мазок молнии над ячменной гаванью работать кистью под звуки дождя – это моя религия моя новая синяя певучая религия мы гуляли и выросли слишком большими для города мы гуляли над домотканными холмами вышитыми холмами мы покинули этот город загнанный в угол город то не ветер унес тебя в небеса я держал твою руку я управлял твоим полетом то был не ветер я радовался я улыбался. ты летала как воздушный змей послушный моим пальцам ты говорила о яблоках звезд о плодах упавших из далекого предзвездного прошлого у каждого была съедобная вкусная мякоть вызывающая ночные видения при дневном свете и можно было целыми днями не спускаться на землю Джозефина Слэйд (Лимерик) Josephine Slade НОЧЬ СТРУИТСЯ Ночь струится вниз – поток колышащихся звезд. Это мир, каким он был перед рожденьем дыхания и света. Испуганная планета смотрит сквозь пелену сна, что прикрывает ее глаза. Отраженный свет растекается по воде, прячется от ветра. Вглядись, время торопится, как будто в конце веков оно начнется снова. Как похоже на воду это струение жизни! Как похоже оно и на твердь земную, что ждет, пока минуют ночи нашей жизни… НЕЗРИМОЕ Незримое станет зримым когда отхлынут воды. То, о чем вспоминаешь, почти реально: твоя рука у нее на лбу, твоя рука, рисующая бровь. Затем – по прошествии дней – бездна, тусклые воды, камыши. Та, что скоро придет, – та ли она, что приходила вчера? Истина должна погружаться в глубь. Сперва в водоеме, затем в заливных лугах печали. В ЛЕСУ СКАПЛИВАЕТСЯ СНЕГ В лесу скапливается снег… Моток шелка на камне. По контрасту красный цвет становится самой красотой. Он терзает взгляд неба, он кажется дорожкой лепестков. Отсутствие – плод тишины. Заяц-беляк сбежал из леса, его след кровоточит средь сосен – пунктирная подсказка, возможность пути. Рита-Энн Хиггинс (Голуэй) Rita-Ann Higgins ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НЕ СКЛАДЫВАЕТ ГЛАДИЛЬНУЮ ДОСКУ Он любит хорошо отглаженные белые рубашки и Трэйси Чапмен. Он не складывает гладильную доску в своем домике-прицепе, припаркованном у шоссе, чтоб легче было собраться, если он все-таки решится куда-то пойти. Он играет песни Трэйси Чапмен очень громко в своем домике-прицепе у шоссе, чтобы заглушить шум машин и скрежет своего одиночества, что врезается в него со всех сторон. ВОПРОС ВРЕМЕНИ Однажды машина остановилась передо мной, и водитель спросил дорогу в Тьюам. Я сказала: «Сэр, где Тьюам был вчера, сегодня его нет». На следующий день машина остановилась передо мной, и водитель спросил: «Где тут была дорога в Тьюам?» Я сказала: «Сэр, где Тьюам был вчера, сегодня его быть не может». На третий день машина остановилась передо мной, и водитель спросил: «А где мы с вами сейчас находимся?» «Сэр, - сказала я, - лично я сейчас в Тьюаме, и время – без четырех двенадцать ночи». «Время правильное, - отозвался он, - но вы, мадам, находитесь не там, где думаете». НАШ БРАТ ПАПА РИМСКИЙ Горести лучше, чем смех, ибо печаль умягчает сердце. Экклезиаст Немногие знали, что Папа Иоанн XXIII являлся членом нашей семьи. Его настоящее имя было Папа Иоанн XXIII Хиггинс. Он жил с нами в Баллибрите. Я даже не могу сказать, что у него была отдельная комната, но она ему была ему не нужна: в его распоряжении был весь дом. Наш дом. Он был дома, когда отец принес домой макрель, и когда Ягве Курран насвистывал, обходя все двенадцать окрестных коттеджей. Он был дома, когда мы красили наш дом по случаю ежегодных конских бегов, и когда мы купили новую кухонную плиту «Стэнли» девятой модели. Когда он умер, все пошло вкривь и вкось. Макрель провоняла, Ягве Курран перестал свистеть на целый месяц, кинотеатр в Шелковом Сарае стал похож на фургон переселенца с отвалившимся колесом. Наша мать все плакала и плакала. Святой Джуд и Святая Агнесса по-настоящему ее подвели, что же до Филомены, та не могла сотворить и крошечного чуда, даже если ее жизнь зависела бы от этого. О ней вообще можно было забыть. Хорошо осведомленные соседи стояли в очереди перед нашим коттеджем, чтоб выразить соболезнования. Их глаза сочились печалью. «Как жаль, что такое случилось с макрелью!» – говорил каждый из них, зажимая нос. Мать плакала громче. Опубликовано в журнале «Дети Ра» № 17, 2006 © Анатолий Кудрявицкий, 2006 - перевод Все права защищены. Перепечатка без разрешения правообладателя будет преследоваться по закону. За разрешением обращаться: akudryavitsky[at]mail.ru |
